Анатолий Гладилин - Жулики, добро пожаловать во Францию Страница 12

Повторяю, это был нормальный класс, в обыкновенной школе страны победившего социализма. В нем учились будущие врачи, инженеры, дипломаты, а мой главный обидчик, с которым мы впоследствии подружились, стал выдающимся киносценаристом. И никто никогда не говорил нам — мол, ребята, общество перед вами виновато, потому что вы живете в коммунальных квартирах, потому что у ваших родителей нет автомашин, потому что вы можете лишь раз в неделю ходить мыться в баню, потому что вы не проводите лето на берегу Черного моря — и т. д., и т. п. Нас учили говорить: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

А я думаю: каким бы страшным ударом было для всех нас, если б нам показали фильм из будущего — дескать, вот как будут жить люди через пятьдесят лет. И на экране мы бы увидели, нет, не респектабельные кварталы буржуазного Парижа, а его так называемые «горячие пригороды», трудный быт современных подростков. И пусть голос за кадром причитал бы о социальной несправедливости, мы бы жутко обиделись. Мы бы почувствовали себя голодными, босыми оборванцами. Ведь такая жизнь, в которую нам позволили заглянуть, нам не снилась даже в самых сладких снах.

О школе узнаешь от своих детей. Когда мы приехали в Париж, моя старшая дочь пошла в последний класс лицея. «Папа, — рассказывала она, — первый урок в школе никогда не начинается вовремя, ибо все ученики должны друг с другом перецеловаться, по два или по четыре раза». Однажды я подъехал за дочерью к лицею и видел всех ее одноклассников. Невольно вспомнилась советская песня: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем!» Белый букет красиво оттенялся желтым и черным.

К моменту, когда моя младшая дочь пошла в колледж, Париж сильно почернел, но целоваться перед уроками еще продолжали. К тому же мне удалось через парижскую мэрию получить для моей младшей дочери и ее матери муниципальную квартиру в хорошем районе, и я был уверен, что у девочки проблем в школе не будет.

В какой-то очередной мой визит к дочери я застал у нее черную девушку, похожую по своим размерам на знаменитую советскую олимпийскую чемпионку по толканию ядра — Тамару Пресс.

— Папа, это Магда, моя школьная подруга.

Подруга так подруга. Я радушно улыбался Магде, а Магда вежливо помалкивала, слушая нашу русскую речь. Потом дочка ушла провожать Магду, а когда вернулась, я решился задать ей вопрос. Естественно, звучало это путанно — дескать, я не расист, я ничего не имею против Магды, я вообще не вмешиваюсь в твою жизнь, я же тебе ни слова не сказал про Настю, а она дочь парижского корреспондента газеты «Правда», знаешь ли ты, что это означало несколько лет тому назад? Ну я понимаю, две русские девочки оказались в одном классе, Настя хорошая девочка, дружи с ней на здоровье, Магда тоже производит приятное впечатление, воспитанная девочка, но что у вас с ней общего, мне кажется, она намного тебя старше…

Дочка мгновенно уловила смысл моей словесной размазни и в ответ прочла мне, как отстающему ученику, четкую и логичную лекцию.

Магда действительно ее старше на семь лет. Почему? Потому что Магда в каждом классе сидит по два года. Воспитанная девочка Магда избивает всех, и в первую очередь, Настю. Чтоб отвести удар от Насти, я пытаюсь завязать с ней какие-то доверительные отношения. Пытались ли наши мальчики нас защищать? Пытались. Тогда Магда позвала своих братьев, прибежало шесть здоровых черных бугаев, и они били всех, выходящих из колледжа. Магду все боятся. Папа, умоляю, не вмешивайся в это дело. С нашей директрисой говорить бесполезно. Директриса не боится Магды, директриса боится, что ее обвинят в расизме…

Кажется, именно тогда я понял, что моя маленькая Лиза становится взрослой.

Тем не менее, с директрисой Лизиного колледжа мне пришлось встретиться. В их классе у учителя вытащили бумажник из пиджака, который он оставил на стуле. Директриса провела короткую экспертизу. Обведя опытным педагогическим глазом весь класс, директриса заметила двух русских девочек, о чем-то шептавшихся и посмеивавшихся на задней парте. Класс представлял собой многонациональную и расовую смесь. Директриса нашла политкорректное решение: бумажник украли русские девочки. Лизу и Настю выгнали с уроков и дали им сутки на размышление. Если они не признаются в краже и не вернут бумажник, то их вообще исключат из колледжа.

Лиза мне рассказала о случившемся, и я начал дозваниваться до директрисы, директриса трубку не брала. Секретарша твердила, что у директрисы совещание. Я объяснял секретарше, что я отец той русской девочки, которую грозят исключить из колледжа. Директриса на совещании. Тогда я сказал, что я корреспондент американского радио, член Международной ассоциации прессы в Париже и требую встречи с директрисой в любое удобное для нее время. (На самом деле я уже являлся французским безработным, наше бюро в Париже было закрыто, но у меня оставалось старое редакционное удостоверение, и надо было произвести впечатление на директрису). «Минуточку», — ответила секретарша, и через крошечную паузу сообщила, что директриса меня примет завтра, в семь тридцать утра.

Вечером мне позвонил отец Насти, и, узнав, что я добился рандеву с директрисой, спросил, не буду ли я против, если он тоже придет.

— Володя, конечно, приходи. — Вдвоем будет сподручнее, тем более что в такую рань у меня мозги не работают.

За долгие годы эмиграции, когда советские журналисты шарахались от меня как от прокаженного, никогда не мог вообразить себе такую картину: в кабинете французской директрисы сидят рядышком корреспондент «Свободы» и корреспондент «Правды» и плечом к плечу, как 28 героев-панфиловцев, защищают честь своих дочерей.

— Да вы знаете, кто такой Гладилин? Он же гордость русской литературы, он же друг академика Сахарова!..

…Я мысленно пытался себя ущипнуть: слышать такой панегирик в свой адрес от корреспондента «Правды»! Однако директриса этих тонкостей не секла. Разумеется, если бы речь шла о советских девочках, она бы пикнуть на них не посмела. Но нет великого Советского Союза, теперь Россия — какая-то страна Третьего мира. И доводы Володи отскакивали от директрисы, как от стенки. По ее лицу было видно, что она проверяет политкорректность своего решения: «Французов обвинять нельзя, в нашем районе живет непростая публика, у родителей могут быть связи в министерстве. Арабов? Меня саму обвинят в расизме. Эту черненькую? Да упаси Бог! Ясное дело, что украли иностранцы из этой русской бангладеш»…

— Ну зачем моей Насте чужие деньги? — продолжал наступать Володя. — У нее всегда при себе кредитная карточка. Вот, посмотрите. Может снять деньги в любом автомате.

Как об стенку. А я мысленно присвистнул: ого, кредитная карточка у школьницы, так вот куда ушли деньги партии! И решил, что мне пора встревать. Я заговорил о Магде. Знает ли мадам, что эта девочка терроризирует всю школу? И если знает, то почему не обращается в полицию?

Директриса мигом преобразилась и с гордостью произнесла:

— С Магдой я сама разберусь, а полиция в мой колледж не войдет никогда!

Володя незаметно толкнул меня локтем: дескать, не по делу выступаешь. Я переменил тему. Знает ли мадам, кто сидит перед ней? Кандидатура на пост корреспондента «Правды» в Париже всегда утверждалась на секретариате ЦК КПСС. ЦК компартии оказало товарищу Володе доверие, а мадам подозревает его дочь… Между прочим, у «Правды» до сих пор тесные взаимоотношения с вашей «Юманите».

Тут впервые на лице мадам промелькнула тревога. Я, как корреспондент американского империализма, был ей совершенно не опасен. Да напиши я хоть в «Нью-Йорк-Таймс», — для французской директрисы это выигрышные очки. А вот критика слева, несколько строк в коммунистической «Юманите», могли ей стоить поста. И мадам начала сдавать позиции.

Покинув лицей, мы усталые, но довольные зашли в ближайшее кафе. «Сволочная тетка, — сказал Володя. — Хоть она и обещала, но ждать от нее можно любой пакости. На всякий случай, по старой гэбэшной привычке, — он указал на торчащий из кармана колпак авторучки, — я записал нашу беседу на магнитофончик. Мало ли чего»…

«А ведь, в принципе, их неплохо обучали», — подумал я.

Через несколько лет полиция вошла и в этот колледж, и во все колледжи и лицеи Франции. Вошла потому, что учителя сами устраивали забастовки и требовали вмешательства полиции. Ведь вся французская пресса забила тревогу: в школах процветает рэкет, учеников поджидают на выходе, грабят и избивают. Избивают даже учителей за плохие отметки. Кто избивает, кто грабит? Об этом газеты не писали. Думаю, даже в полиции не осмеливались бы вести такую статистику. Политнекорректно.

В Африке воюют дети. Речь идет не о шестнадцати-семнадцатилетних юношах, которых во Франции именуют подростками, а где-нибудь на Востоке они уже считаются зрелыми мужами, женаты, имеют потомство. Кстати, эта возрастная категория, на мой взгляд, (естественно, ошибочный) не зависит от возраста (извините, за афоризм). Можно встретить восемнадцатилетнего двухметрового парня, психически совершенно нормального, который беспомощен и беззащитен, как семилетний ребенок. А какой-нибудь семнадцатилетний крепыш — глава банды и держит под своим контролем несколько городских кварталов. Причем, взросление этой возрастной категории зависит не от пола, не от страны проживания, ни, тем более, от расы — зависит от собственного характера и жизненных обстоятельств. Жизненные обстоятельства — может быть, главное. Во время оккупации Афганистана, против «ограниченного контингента советских войск» отчаянно и дерзко сражались семнадцатилетние «духи». В Великую Отечественную войну сколько советских пареньков, скрывая от военкомата свой возраст, шли добровольцами на фронт. И никто не ставит под сомнение факт биографии известнейшего советского детского писателя Аркадия Гайдара, а он в шестнадцать лет в гражданскую войну командовал полком.