Газета День Литературы - Газета День Литературы # 164 (2010 4) Страница 13

"Ну что, выдюжим?!" – ласково пропел я, похлопал старую машинёшку по капоту. Пусть и груда ловко свинченного и сваренного металла, но в её глубине, как свято верят все шофера, есть отзывчивая к ласке душа, есть сердце, которое слышит тепло и чувствует уважение, как и всякое живое существо, только не может высказаться. Накинул на батарею клеммы, вставил ключ. Сиденье было словно бы отлито из танковой брони и проморожено насквозь, и мои тщедушные моселки сразу примерзли к чехлу, вскрикнули от боли. Стартёр натужно заворочался, мотор пышкнул, подавая признаки жизни, сделал пару оборотов… и сдох. Я подождал минуту и, уже невольно наполняясь испугом и растерянностью, снова с надеждою повернул в замке ключ. Но в закоченевшей утробе лишь что-то слабо чмокнуло, будто умирающая машина послала мне прощальный поцелуй, – и смолкло навсегда.

На какую-то секунду я невольно упал духом. Мороз пробивал до костей, ветер пробирался в штанишонки, выстуживал мяса, вдруг так захотелось в тепло, но там ждали жена с тёщей, сидящие на лавке, уже простившиеся с избою, их укоризненный взгляд и та неопределённость кочевого быта, куда я загнал родных мне людей по своей самонадеянности. Я со злостью пнул в скат, валенок отскочил от резины, и резкая боль в коченеющих пальцах вернула меня в чувство. Я невольно застонал, зло сплюнул, как бы освобождаясь от горечи внутри, и эта боль придала мне уверенности.

Вышел на деревню, хиус гнал по целине вороха снега, укладывал в подоконья сугробами. В какую сторону податься, кликнуть помощь? Увы, одни обабки да мухоморы по избам, а вся деятельная отрасль, отгуляв праздник, укатила по городам. Вздохнул, решительно отправился к соседям: пока ворошатся, пока ноги носят, – не откажут.

Васяку чёрт угнал в леса; ещё курёва не замыла развалистый след от широких охотничьих лыж. Но хозяин-то оказался дома.

– Сережок, помоги… Ехать надо, а машина не чихнет, не пикнет, – взмолился я к последней надежде. Хотя мужик и не смыслит в технике, но он принадлежит к той породе деревенских, кто из топора суп сварит, из болотной трясины вытащит себя за волосьё; тот безунывный русак, кто одним своим видом подымет самый упавший дух.

– Вов-ка-а, всё лабуда! – выслушав мои плачи, воскликнул Сережок и сразу рассиялся морщиноватым лицом, в каждой рытвине которого, казалось, скопилась серая пыль трудно прожитых лет, а нос, утушкой, ещё пуще вздёрнулся. – Наше дело не рожать, а ... Плюнем, дунем – сама пойдёт. Такая барыня, ёк-макарёк. – Сережок решительно нахлобучил кроличью шапёнку, надёрнул ватяную фуфайчонку, сунул ноги в громадные своекатаные валенки, по изношенности своей напоминающие безразмерные шерстяные носки с кожаными обсоюзками и множеством заплат на голяшках. Только осталось старику перепоясаться, да сунуть за кушак хищно навостренный топор, – и наш плотняк готов к службе.

– Может прогреть?.. – подсказал я. – У тебя найдётся чем прогреть?

– Бабка, у тебя есть заначка? – Подмигнув мне, окрикнул от порога старуху.

– Поди давай, глот, тама люди тебя ждут... Не слушай ты его, Владимир. Ему бы только кишки нажгать, черт киластый.

– Ага, вот и поговори со змеёй кусачей, – беззлобно бормотнул Сережок, шмурыгая носом. – Старика на мороз гонит, кислая мутовка, а у ней и душа не болит.

В завалах крестьянского обихода он как-то скоро сыскал паяльную лампу, встряхнул – внутри плеснулось.

– Лабуда, Вовка, всё хорошо…

Увязая в снегу, Сережок заковылял в наш заулок, ловко раскочегарил нагреватель; алая струя пламени из форсунки истончилась до голубой вязальной спицы, можно в броне отверстия прожигать. Я с каким-то умиротворением смотрел, как с хрипловатым шумом вырывается огонь, оплавляя вокруг снег, на неуклюжие искривленные пальцы старика, похожие на еловое коренье. От неторопливости старика, от его ясной улыбки на душе стало спокойно и я окончательно уверился, что всё сладится наилучшим образом, и наш кочевой табор достигнет городского постоя без особых хлопот и приключений. Сережок стянул шапку, вытер вспотевшее лицо. Чёрный волос свалялся войлоком, на макушке проглянул большой белёсый желвак, похожий на рог. Но и эта шишка, полученная на лесоповале, нисколько не портила моего друга и только дополняла его живописный портрет.

– Весёлая эта штука, Вовка. Можно на ней щи варить и рыбу пекчи. Сейчас машину прогреем, сама побежит…

Я снял аккамулятор, в добром настроении занёс в избу на подзарядку. Долго ли пропадал, оставив Сергуню без присмотра, – но и в эти минуты успел насолить мне весёлый суседушко, ударил под сердце. Вышел я на крыльцо, испив чашку чаю, и своим глазам не поверил; братцы мои, машина в дыму, чёрные клубы валят из-под капота, будто резиновые скаты жгут. Это мне поначалу так показалось. Я и помутился умом, будто обухом по затылку. Мой помощник бегает кругами, то взглянет в моторный отсек, то отпрянет, и давай хлопать руками – ой-ой! – как заполошная курица крыльями, только что снесшая яйцо. Но та хоть от радости кокает, хозяйке весть даёт.

Я скатился с обледенелого крыльца, чуть рёбра не испроломил, ещё поверить не могу, скидываясь умом-то на морозный пар. Серёга вкалывает, вот и плывут волны из его натруженной груди. Правда, дыхание слишком тёмное, на сажу отдаёт… И тут язычок огня весело выпорхнул из мотора и занырнул, хлебнув свежего воздуха. Боже мой, сейчас взорвёмся.

– Серёжа, горим! Что ты наделал?! – На ходу скинул тужурку, набросил на пламя, стал притяпывать. – Серёжа, Серёжа, – плачущим голосишком бранил я соседа, – ну что ты, лиходей, с нами натворил. Лезешь, куда не просят…

Дым окротел и скоро сник, я сдернул пальтюху с мотора. Сережок виновато шмурыгал набрякшим от мороза носом, елозил пальцами по ноздрям, вытирал о штаны и тупил глаза. Пнул паяльную лампу, лежащую в снегу, вымещая на ней зло.

– Вовка, ты, того… не ругайся. Как-то нехорошо получилось. Я паяльную лампу сунул внутря, чтобы обогреть машину… а оно и полыхнуло. Знатьё бы, что так… Хорошо успел выдернуть.

Чтобы не видеть моего огорчённого лица, склонил голову под капот, что-то долго высматривал там, наверное оттягивал минуту приговора. А что он, "рязанский плотняк", смыслил в механике? Болт, гайка, шуруп, а главные подручные помощники – клин, мох, гвоздь на сто пятьдесят и остро заточенный топор.

– Ремень сгорел, – обжигая пальцы, выдернул оплётку от привода.

– Всё, приехали, – подвёл я итог. И почувствовал себя вдруг свободным от обязательств, человеком без всяких ответственных поручений и властей над собою, коему всё трын-трава. Человек предполагает, а Бог располагает. А, пусть всё горит синим пламенем… И на сердце вдруг стало так легко, словно решился зимогорить, коротать до весны в деревнюшке с малыми детьми, нисколько не волнуясь о будущем. Мати Богородица сама решит наилучшим образом, как устроить нам жизнь; только слушай её подсказки и не промахнись.

– Эх, Серёжа, Серёжа, старый дурак… и что ты наделал с нами, – огорченно, потухающим голосом бормотал я, уже прижали- вая мужика. Да и с чего вину-то валить на него, если сам не досмотрел, положился на несведущего человека, уселся на него со своими хлопотами. – Ну кто же паяльную лампу в мотор суёт? Надо под картер... Тут бензин, масло, мог бы и сам-то сгореть…

– Прости, Владимирович… Ну, как-то не скумекал… Я больше по плотницкому. – Сережок, не отрываясь, всё чего-то пытался высмотреть в моторном отсеке, но руками робел прикасаться. И меня не подпускал, словно бы берёг моё сердце… Мне была видна лишь сутуловатая спина с горбышком на загривке, посекновенная глубокими рвами бурая шея и косица тёмных волос без единой седой порошинки. Дышал старик тяжело, с натужным хрипом, – его заедала астма… Хоть бы граммульку принять, остограммиться, чтобы кровь оживела, – так кто поставит?.. Боже мой, такой был в молодости "харястый" походный мужичонко, "плотняком" изъездил пол-Руси, выставляя дома, и Москве вот помог подняться после войны, а ныне, как подросток, пообсох болонью, будто сухостой- ное креневое дерево. Я шарил глазами по пригорбленной спине и никакой злости в себе не чуял.

– Ну, чего там?.. Дай, гляну…

От машины всё ещё натягивало удушливым ядовитым дымком. Не дай бог, окачурится старик.

Сережок оторвался от мотора, суетливо поогляделся вокруг, словно мог кто подслушать:

– Вовка, всё лабуда… Всё хорошо. Если что где и подгорело, так опосля само выкажет. Только бы ремень где достать.

Сережок из солдатской двугорлой махорочницы насыпал в газетный лоскуток своерощенного табачку, рыжую крупку просыпая на валенки, свернул козью ножку с самоварную трубу. Но в глазах стояла тоска, и негнучие пальцы мелко тряслись. Я догадывался, какая гнетея мучит старика. Не беда с машиною, не наши сборы-хлопоты и неизвестность, поджидавшая нас в дороге, больше всего волновали соседа – хотя вина, наверное, тяготила его, но утробушка проклятая позывала, вопила о помощи, просила опохмелки. Но я суровил себя и не поддавался на жалость. Из жизненного опыта знаю: только попадёт винцо на язык и всякое дело тут же будет забыто.