Живой Журнал. Публикации 2012 - Владимир Сергеевич Березин Страница 13

Удивительно — про Левшу ленивый только не говорил и не писал эссеев, а тут — никого. Или я чего-то не вижу?

Извините, если кого обидел.

15 февраля 2012

История про то, что два раза не вставать

Вот 1istik_figi мне справедливо указывает, что рассказ "Бесстыдник" всё же кое-кто разбирал. И был это Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Я смутно помнил, что писал Лихачёв про Лескова и оттого перечитал его ночью.

И оставил у меня этот текст очень странное ощущение. Понятно, что Лихачёв пишет в 1980 году, и дело, разумеется, не в цензуре, а в особом умонастроении тех лет, которое накладывает проживание в идеологической стране — все эти кивки в сторону "николаевского режима", "доносов"  и прочее.

Текст Лихачёва называется ""Ложная" эстетическая оценка у Н. С. Лескова" и говорит о том, что Лесков специально интригует читателя тем, что персонажи, включая рассказчика соглашаются с циничным взглядом героя-бесстыдника. Ну и, пишет Лихачёв "Читателю кажется, что он, вопреки автору, дает совершенно самостоятельную оценку случившемуся. Это своего рода сюжетная «ложная разгадка», о которой писал Виктор Шкловский, с тем только различием, что сюжетная «ложная разгадка» у Виктора Шкловского затем исправляется самим автором, а ложную моральную оценку событиям исправляет читатель как бы самостоятельно".

Сюжетное ядро рассказа — это сцена, когда в одном "приличном обществе" бывший защитник Севастополя обнаруживает интенданта, разбогатевшего на войне, и в присутствии этого неприятного человека рассказчик громко возмущается воровством. Тогда ему отвечают «…Нельзя же так утверждать, — говорит интендант Анемподист Петрович, — что будто одни ваши честны, а другие бесчестны. Пустяки! Я за них заступаюсь!.. Я за всех русских стою!.. Да-с! Поверьте, что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так от купели крещения только воровать и способны. Пустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские, и все на долю свою имеем от своей богатой натуры на все сообразную способность. Мы, русские, как кошки:

куда нас брось — везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя и покажем: умирать — так умирать, а красть — так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде — вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое положение, чтобы всех нас переставить одного на место другого, нас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы, воры, сражались и умирали, а вы бы… крали…» Все присутствующие, среди которых многие во время войны рисковали жизнью «пришли в ужасный восторг от его откровенности и закричали: "Браво, браво…" Рассказчик после этого говорит: «Ну, понятно, я после такого урока оселся со своей прытью и… откровенно вам скажу, нынче часто об этих бесстыжих речах вспоминаю и нахожу, что бесстыдник-то — чего доброго — пожалуй, был и прав», тем всё и кончается.

Ну и дальше Лихачёв заключает: " Откровенно циничный взгляд признается правильным, хотя и с некоторым реверансом, признанием его правильным только «чего доброго», но не безусловно…

Читателю надо самому разобраться в аргументации «бесстыдника», раз уже первые двое признают его правым.

Разобраться в этом не так уж в конце концов трудно. Во-первых, «бесстыдник» допускает совершенно явную логическую ошибку — преувеличение тезиса своего оппонента. Порфирий Никитич отнюдь не утверждал, что все русские люди делятся на героев и воров. Речь шла только о севастопольском войске, и то, я думаю, интендантов там было вовсе не половина, а едва двадцатая — тридцатая часть. Во-вторых же, тезис об оскорблении всех русских Порфирием Никитичем в условиях сохранявшегося еще николаевского режима был откровенной политической провокацией. Порфирию Никитичу подобного рода обвинение угрожало арестом… Если со стороны интенданта циническая речь его была политической провокацией, то в плане литературном отождествление авторской точки зрения с точкой зрения интенданта следует рассматривать как провокативную мораль. Эта авторская «провокация» должна заставить читателя задуматься и не только не признавать этого высказывания, но прийти к прямо противоположным выводам: отвергнуть и тезис интенданта, и всю систему, порождающую такое легкое и «мундирное» поведение".

Но, чтобы два раза не вставать, я скажу, что Лихачёвым в этом случае ведёт нравственное начало — то есть, некая гуманистическая концепция вообще свойственная классической русской литературе, в которой зло должно быть наказано, а правда восторжествует. И писатель в ней проповедник нравственного начала — однако, при всей верности этого для литературы прошлого, писатели классического толка нет-нет, и обнаруживали вещи страшноватые и с неприятной наблюдательностью обнаруживали в человеке негуманные обстоятельства.

Для начала нужно сказать, что история с ответом коррумпированного интенданта у Лескова имеет важное обрамление. Рассказчик, бывший морской офицер, участвует в разговоре о том, какое значение имеет море на образование характера человека, вращающегося в его стихии. Разумеется, среди моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного обмеления чувств, мысли и характера.

— Гм! — заметил бывший офицер, — что же? — это хорошо; значит, все очень легко поправить; стоит только всех, кто на земле очень обмелел духом, посадить на корабли да вывесть на море.

Ему возражают: "Да мы так не говорили: здесь шла речь о том, что море воспитывает постоянным обращением в морской жизни, а не то что взял человека, всунул его в морской мундир, так он сейчас и переменится. Разумеется, это, что вы выдумали, — невозможно".

Тут-то старик рассказывает о своей стычке с интендантом.

Лихачёву, комментировавшему рассказ, было очень важно отстоять свою веру в человека, потому что если прав интендант, если хотя бы на минуту допустить, что он прав, то какой же он — академик Лихачёв. Как какой может быть капитан у Достоевского, когда Бога нет. И куда девать все прекрасные надежды на советского интеллигента, что подхватит пенсне интеллигента русского как знамя и во время Перестройки (лет через пять по той шкале) возродит русскую культуру.

Лихачёв не разбирает рассказ Лескова, а пытается им иллюстрировать свою надежду, при этом подгоняет Лескова под неё. Но рассказ пружинит, не поддаётся и остаётся в итоге сам по себе.

Меж тем не через пять лет, а к примеру, через десять, после лихачёвских заметок,