Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин Страница 13

Я всегда воспринимал это место, как особую площадку Церкви для общения с православными читающими людьми.

Мы вошли в угрюмоватое место — Дом Паломника. Стояли на крыльце всё хромые и увечные, курить было нельзя, а в комнате, где мы улеглись, оказалось сыро и промозгло.

Я относился к этому неудобству философски: во-первых, в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А во-вторых, как говорил один многолетний сиделец — русскому писателю всё полезно.

И вот, под утро я почувствовал, что плыву, как на чужом, не мной описанном сейнере, где дух мокры и пота, чужой и свой кашель, или вовсе подойдёт дневальный и начнёт трясти тебя за плечо, вставай, дескать, товарищ сержант, пора, через пять минут кричать тебе "Батарея, подъём!".

Что хорошо в русской литературе, так это то, что она несколько веков замещала русскую философию, русскую общественную мысль и русскую историю. Думаете не по Акунину будут учить русско-турецкие войны? Хрен вам, по Акунину — и не поможет полуторосотенный список ошибок, здравый смысл не поможет и опыт Толстого с Бородинским сражением и прочим описанием траектории дубины народной войны.

И вот слушая истории про писателей, ты вдруг останавливаешься зачарованный — потому что перед тобой открываются новые ворота.

Ты стоишь бараном перед ними — а, на самом деле, это ворота Расёмон.

Одна из историй, случившаяся с Гоголем, разворачивалась именно тут, и даже известна её точная дата. В 1851 года Гоголь выехал из Москвы на юг, сначала на свадьбу сестры, а затем собираясь провести в Крыму зиму. Однако ж, поворотив в Оптину, а затем вернулся обратно.

Дело в том, что 24 сентября Гоголь говорил со старцем Макарем и спрашивал, куда ему ехать, потом они писали друг другу записки, и, наконец, поколебавшись, уехал обратно. Мне-то со стороны всё это казалось форменным безумием — ехать или не ехать, а, может, всё-таки ехать, или всё же не ехать — я бы на месте Макария погнал бы остроносого приставалу в тычки. Но я, слава Богу, не святой старец, да и Оптина была местом общения с людьми, что влияли на русское общество, и с этими людьми тоже нужно было считаться. Гоголь, как и многие писатели, ездил в Оптину не единожды, и вот говорили, что на самом деле вовсе не крымское направление брал он тогда, а направление к скиту и послушнической жизни.

Чудесно рассказывает эту историю старый советский путеводитель по городу Козельску. Гоголь там похож на больного волка, гонимого на флажки: "Нервы мои, — писал он матери, — от всяких тревог и колебаний дошли до такой раздражительности, что дорога, которая всегда была для меня полезна, — теперь стала вредна". И вот здесь по личному указанию архимандрита Моисея писателя начинают шантажировать. Уже через восемнадцать лет после смерти Н. В. Гоголя в революционно-демократическом журнале "Искра" было помещено письмо Плетнева к Жуковскому, а в нем, между прочим, говорилось:

"Так еще осенью, отправляясь в Малороссию на свадьбу сестры, он (Гоголь) заехал дорогою в Оптин монастырь и обратился к одному монаху, чтобы тот дал совет: в Москве ему остаться или ехать к своим. Монах, выслушав рассказ его, присоветовал ему последнее. На другой день Гоголь опять пришел к нему со своими объяснениями, после которых монах сказал, что лучше решиться на первое. На третий день Гоголь явился к нему снова за советом. Тогда монах велел ему взять образ и

исполнить то, что при этом придет ему на мысль. Случай благоприятствовал Москве. Но Гоголь и в четвертый раз пришел за новым советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его".

Этот отрывок из письма Плетнева говорит о том, что Гоголь не доверял оптинскому старцу, а перепроверял его предсказания. Монах же с целью внушения давал советы, один противоположный другому.

Гоголь не воспринял ничего полезного из встреч с монахами Оптинского монастыря. Зато многое получил из бесед с крестьянами села Прыски, которых посетил в те же дни.

А вот и другая история: "За пять месяцев до смерти Николай Васильевич выехал из Москвы в Васильевку, где он мог бы продолжить строительство дома. Отъезду способствовало приглашение сестры на свадьбу, а также её сообщение о болезни матери. Однако поездка не состоялась. Гоголь заехал в Оптину пустынь к батюшке Макарию, чтобы попросить совета у просветленного старца, ехать или не ехать в Васильевку. Ясновидящий Макарий ответил уклончиво, очевидно, он понимал, что смыслом вопроса было "жить или не жить?" К сожалению, друзья писателя не поняли значимости для Н. В. Гоголя этого посещения Оптиной пустыни. П. А. Плетнев свел рассказ к грубой шутке: "Гоголь в четвертый раз пришел за советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его". В том же пошлом стиле поведала об этом факте потомкам лучшая подруга Гоголя А. О. Смирнова.

В действительности Гоголь, живший в гостинице, с Макарием обменивался посланиями. Последнее послание Николая Васильевича началось словами: "Еще одно слово, душе и сердцу близкий отец Макарий…" — и заканчивалось вопросом: "Скажите, не говорит ли вам сердце, что мне лучше бы не выезжать из Москвы?" Ответ Макария на обороте записки Гоголя: "Мне очень жаль вас, что вы находитесь в такой нерешительности". И подпись: "Многогрешный иеромонах Макарий".

Накануне Гоголь получил брошюру Герцена "О развитии революционных идей в России" с резкими нападками на автора "Мертвых душ". Появилось жгучее желание писать третий том, Гоголь вернулся в Москву". Это мы читаем в тексте К. И. Хапилина в "Русском Вестнике"

А вот что рассказывает об этом знатный гоголезнатец Игорь Золотусский: "И в третий раз Гоголь был в Оптиной Пустыни осенью, в сентябре 1851-го, когда он поехал на родину, на свадьбу сестры своей. Но в Оптиной задержался — он был в депрессивном состоянии в последние два года. Конечно, отказ Вьельгорской очень сильно на него подействовал, об этом мало кто знает, и мало кто пишет. Он хотел сделать из нее "русскую женщину" — она была графиней, знала языки, танцевала на балах — он хотел сделать из нее русскую женщину, которая будет с ним трудиться в поле… так что не только рухнула его мысль о женитьбе, но, по существу, об идеале, который он хотел сотворить из этой женщины, как Пигмалион. И вот, остановившись в Оптиной Пустыни, он засомневался — стоит ли ему ехать дальше. Это объяснялось, конечно, его внутренним состоянием, тяжелым в то время. Там где-то за спиной, в Москве, оставался уже готовый