Газета День Литературы - Газета День Литературы # 128 (2007 4) Страница 15

– Леня, уймись.

– Ну прости, не ругайся. Я ведь соскучился, ясное море. Зову тебя, приглашаю, а ты как неродной... – Он усмехнулся и расстегнул плащ, наверное, стало жарко. А грачи продолжали кричать и кружиться над нами. Мне показалось, что их стало больше. И Лёня тоже заметил:

– Ты погляди – всё небо закрыли. А кричат-то, как плачут...

– Они и так плачут. Ведь своего хоронят.

– Ты что-то сказал? Повтори... – Он засмеялся, и глаза брызнули синим, а кожа на лице зарделась, и я не сдержался:

– Лёня, а ты ведь помолодел. Честное слово...

– Точно, не в бровь, а в глаз. Я ведь Ритку свою догоняю. Представляешь, ей всего двадцать пять. По прежним временам – комсомолка. Вот так, дорогой. Молодая жена, как счастливая лотерея! – Последние слова он выкрикнул как на собрании. А я поморщился от боли – что же он, что же? Ведь впереди начиналось кладбище. Толпа теперь двигалась по широкой тополиной аллее. Музыка уже смолкла, и стало легче дышать. Птицы тоже не кричали, притихли. Они точно выполняли чей-то приказ – не шуметь... Грачи сидели теперь на деревьях целыми семьями. И вид у них был спокойный, правда, немного настороженный. Многие из них чистили клювом пёрышки, другие, самые строгие и сердитые, внимательно разглядывали толпу. Они точно выискивали кого-то, наверно, свою родню. И вдруг Лёня сдавил мне плечо:

– Послушай, ты хотел бы стать птицей? – Он точно услыхал, угадал мои мысли, но я всё равно обиделся. Ведь вокруг такое горе и траур, а у него пустые вопросы. К тому же Иван Григорьевич... Его душа сейчас где-то рядом, конечно же, рядом, а мы её обижаем. Грешно и стыдно...

– А ты мне не ответил? – Лёня снова сдавил мне плечо и рассмеялся. И этот смех меня доконал:

– Вот что! Давай потише!

– А я всё думаю...

– Надо же, нашёлся мыслитель. Но о чём ты?

– Конечно, о птицах. Всё о них, милый мой, о них... Помнишь картину "Грачи прилетели"? Любой школьник её знает. А что? Вот и я сейчас представил. Как хорошо, наверно, иметь два дома, две родины. Сегодня – где-то в Сибири или в наших пенатах, а осень пришла – и в Египет. Поближе к солнышку, к тёплым морям.

– Две родины – многовато. Нам одной её хватит. Лишь бы сохранить её, отстоять...

– Согласен! А я всё равно им завидую, – он показал рукой на грачей. – А какая свобода! Все небо в распоряжении. Летай и царствуй. А разве не так? Ты полюбуйся! – И он вскинул ладонь над головой: – Вон она, госпожа птица. Да ты погляди!

И я поднял глаза: там, высоко над деревьями, кружил в одиночестве грач. Он показался мне очень большим, даже огромным, как коршун. Но это бывает: по весне так преломляется свет. А грач теперь опустился пониже – он что-то высматривал, а может, потерял свою стаю.

– Эх, сюда бы фотоаппарат! – опять восхитился Лёня, но я промолчал. И в этот миг ожили трубы. Музыка хлынула на всех как холодный душ. И мы враз протрезвели, вернулись к жизни. В толпе прекратили все разговоры, только кто-то заплакал... А музыка заиграла громче, и сразу же загалдели грачи, захлопали крыльями, а мне стало тревожно. Лёня тоже втянул голову в плечи и отвернулся. Я теперь не видел его глаз, да и зачем. Думаю, ему стало стыдно за свои разговоры, за свою радость, которая так и ходила в нем, распирала. Я-то понимал его – дома ждала молодая жена. И тем же вечером он к ней собрался. Я уговаривал ночевать, но он замахал руками:

– Не могу, миленький. Ритка моя заволнуется. Да и зачем ночевать. Дело своё мы сделали – человека прибрали к земле. Иван Григорьевич теперь на нас не обидится – воздали все почести. А мне надо ехать – скоро пахать огороды.

– Какие огороды в апреле? Лёнечка, ты что-то напутал.

– А тебе не понять. Ты горожанин, а мы крестьяне. Кстати, когда пожалуешь в гости? Может, в июле... А может, в августе, в сентябре... – Он подмигнул мне: – Но всё равно бражку поставлю заранее. А потом мы её после баньки! – Он покрутил головой, белозубый, счастливый. Не человек – картинка. В длинном финском плаще и в лёгком клетчатом шарфике он походил на какого-то актеёра. Да ещё в придачу синие глаза и гладкие продолговатые щёки. И во всём у него какая-то порывистость, лёгкость. Он не ходил по комнате, а прямо летал. И всё в нём тоже летало, кружилось – даже брови, ресницы, но особенно руки. Они то поднимались, то опускались – чего-то всё время доказывали. И это походило на взмахи крыльев – да, да, походило... И опять мне вспомнилась какая-то птица. Я даже решил поделиться:

– Лёня, ты мне напоминаешь... – Но договорить он не дал.

– Не сердись, миленький, я спешу. Значит, до скорого. Я полетел... – У самой двери он оглянулся, а глаза опять смеются, играют ресницы: – Давай хоть обнимемся, мало ли что.

– Лёня, мы не девицы.

– Ладненько... – И он хлопнул дверью. Но ещё долго в комнате стоял его густой, напористый голос и какой-то особый морозный запах, как будто разрезали свежий арбуз. Кстати, точно так же пахнет берёза перед тем, как выбросить на волю свои первые листочки. Подойдёшь к такому дереву и сразу замрёшь от волнения, а потом обессилеет и куда-то провалится тело, – и ты закроешь глаза. Как хорошо теперь, как легко...

Этот запах плавал по комнате ещё несколько дней, а потом истаял, как не было. Да и сам Лёня понемногу стал забываться. К тому же в то лето я так к нему и не собрался. А в самом начале августа я отправил в Москву свою дочь. И, конечно, переживал, волновался – зачем отправил, ведь время-то нынче – ох, Боже мой. Только и слышно, что кого-то убили, ограбили, а тут девочка отправилась поездом за две тысячи вёрст. Ну пусть не одна поехала, а со своим классом, но всё равно неспокойно и ночами нет сна. Наконец всё закончилось, – Женя вернулась. И когда я встретили её обновлённую, непривычную, жизнь опять засияла. И эта радость продолжалась ещё много дней. А потом и осень пришла, а за ней – и зима. И так год промелькнул, ведь время – вода. Его нельзя взять в ладони, оно прольётся сквозь пальцы и не поймаешь...

И только на следующее лето я собрался в Тарасовку. Но вначале была телеграмма от Лёни: "Ждём двадцатого июля. У Риты именины. Обнимаем". Я повертел в руках телеграмму и сразу собрался. И когда садился в автобус, всё во мне звенело и пело – неужели скоро буду за городом и увижу зелёное поле, свежую травку и речку. А за речкой той – лес, и живые сосны, берёзы!.. Господи-и, как я устал на этом асфальте, как измотал нервишки. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал – летел на крыльях. Еще час, – и я буду у Лёни!

…Дом был зелёный и какой-то широкий, подсадистый, точно сундук. А возле ворот я увидел Лёню. Он точно бы ждал меня.

– Явился все-таки! – Он кинулся ко мне, и мы обнялись. – Надолго пожаловал? Три дня проживёшь?

– А у гостей, Лёня, не спрашивают. Буду жить, пока не прогоните...

– Правильно, кацо, одобряю. А теперь прахады, гостэм бу-дэшь! – Он засмеялся и потащил меня за рукав в ограду. И в этот миг я увидел женщину. Это было чудо, нет, – лучше чуда! О такой можно грезить ночами, за такую можно и умереть... Она стояла на крыльце, улыбалась. На ней было белое длинное платье, а на шее – голубой шарфик. И эта голубизна что-то напоминала. Наверное, небо, конечно же, небо. Оно так низко опустилось над крышей, что до него можно дотронуться, потрогать. И она подняла вверх руку, потрогала и громко, заливисто засмеялась. Она точно бы кого-то приветствовала, может быть, даже меня... О, Господи! За что мне такое внимание, за что же! А глаза её так и лучились, играли и всё время смотрели только на меня, только на меня одного. О, Господи! Так мать смотрит на своё дитя, так же сестра – на любимого брата...

– А мы вас так ждали! Правда, Лёня? Все глаза проглядели.

– Правда, Ритуля, правда. Ты всегда права у меня, – суетился Лёня возле моей дорожной сумки, а мне стало так хорошо, что я зажмурился. И кругом – сосны, сосны. Чего ждал, то и пришло...

– Значит, вы с Лёней учились? – как-то порывисто спросила Рита и, не дождавшись ответа, протянула мне сверху руку. Она, видно, хотела поднять меня на крыльцо и, странное дело, я подчинился и тоже подал ей руку, и она легко приподняла меня сразу на вторую ступеньку. Теперь я стоял с ней рядом, только лицо мое было чуть пониже, но всё равно я слышал её дыханье. И только одно мешало, смущало меня, я почему-то стеснялся смотреть ей прямо в глаза. Может быть, потому, что у неё были большие ресницы. И они все время метались, летали и почему-то напомнили мне быстрых и юрких стрижей. Так прошла минута, может, поменьше минуты, и она заговорила опять:

– А вы мне не ответили. Значит, вы с Лёней учились?