Газета День Литературы - Газета День Литературы # 167 (2010 7) Страница 15

– Ну, не-ет, Кать, как это – потом? Я ещё хуже не усну, когда буду думать, что вы видели, а я нет.

– Ну смотри сама.

Минуты две шли молча.

– Ка-ать, Катя-а?

– Ну?

– А хорошо тут!

– В храме?

– И в храме, и у вас… Вообще – в Москве!

– Хорошо! – тряхнула песцовой шапкой Катя и потёрла озябшую щёку варежкой. – Видела бы ты, где мы раньше жили! Общий туалет, общая кухня, стада тараканов, грязь по углам. Я чуть не упала, когда вошла. И Илья в таких условиях ради московской квартиры и прописки пять лет в дворниках отбарабанил. Теперь, слава Богу, и квартира и мастерская своя. У них же и мастерская сначала была на троих. Да-а! Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Пожар! Те ремонта испугались, а мой шестой месяц как папа Карло – и архитектор, и плотник, и столяр, и маляр. И я помогала. Щепу выметала, мусор. Даже красить хотела, да он не дал. "Ты, говорит, или с ума спятила? Ты ж беременная!.." Забо-отится!.. – улыбнулась она. – Теперь вообще – не помощница. По дому – еле-еле. Спасибо, что приехала. Представляешь? Ноги отекать стали! И стою, вроде, немного. Видать, время… "Кабы не захватило (Илья мне) давно бы, говорит, ремонт сделал. Тянет, говорит, и тянет". С поездки на остров без передыху всё пишет и пишет. И постоянно туда на пленер да к старцу ездит – говорят, прозорливый, на фисгармонии играет, отец Николай. Так, не поверишь, почти год с копейки на копейку перебиваемся. Родителей уже стыдоба просить. Что, скажут, отхватила себе муженька?

– Ой, Кать, ну как тебе не стыдно? Будто ты папу не знаешь. Да он для нас последнее отдаст. Вспомни, он хотя бы дольку апельсина когда съел? Или забыла? "А, – махнёт рукой, – ешьте сами". А тут – внук или внучка.

– Внучка, внучка, – нежно погладила округлый живот Катя.

– Почему думаешь, девочка будет?

– Бабушка Женя, помнишь, как говорила? Изжога – так волосёнки лезут, а привередливая – так внучка. А я знаешь, какая привередливая стала? О-ой! Не поверишь, чего порой охота – даже самой смешно. И потом, мне так доченьку хочется – с косичками, с бантиками. Я б с ней в музыкальную стала ходить. Дура, тогда бросила. Ты молодец!

– Ну какая я музыкантша?

– Ладно, не прибедняйся. Никто лучше тебя тон не задаст. Без всякого камертона. И как это у тебя так получается? Александра Степановна, помнишь, всё недоумевала? А всю жизнь – псаломщица. А правда, как это ты?

– Да я сама не знаю… – умоляюще улыбнулась Пашенька и перевела на другое: – Ка-ать, а с Колей, это кто были?

– Румяный – Андрей, семинарист бывший, Ваня с ним через нашего Петю познакомился, в семинарии вместе учились. Кудрявого, что в стороне стоял, сама первый раз вижу. Право, что краше в гроб кладут. Тоже, видать, от вериг дошёл.

– А что… и Ваня носит вериги?

– Да ты что, или письма моего не читала?

– А что письмо? Читала. Много раз.

– Ну как же… А что молчун стал – вот тебе и вериги. Из жития преподобного Серафима – забыла?

– Ах, да-а… Послушай, а как же Андрей этот? Тоже… молчун?

– Не-эт, этот себе на уме! Эх, и зануда же, я тебе скажу! Да что там, сама сегодня увидишь. Специально, Илья говорит, выставку критиковать придут. Критикуны-то ещё выискались! Вернее, этот упитанный семинарист. Наш-то всё – "да, да", даже "нет" не скажет. А всё – из соображений велей святости. От лукавого – вообще ни слова. Даже из допущенного Писанием – одну половину. Сразу видать – пятёрышник! Зададут одно стихотворение – он выучит пять. А в четвёртом классе по математике, помнишь, как оставшиеся пол-учебника за один вечер до конца прорешал? Оченнно святым поскорее хочется стать да разные чудеса отмачивать.

– И охота тебе над этим смеяться, – осторожно заметила Пашенька, хотя была почти согласна с сестрой. – Ты просто несправедлива к Ване, вот он от тебя и замкнулся.

– А-а, ну-ну. Поглядим, тебе много ли наскажет. Чего кивал, придёт, что ли?

– Да.

– Ты с ним не очень-то, слышишь?

– Ваня хороший.

– А кто говорит, плохой? Хороший. Только тебе не пара.

– Да ну тебя, Кать! – тотчас вспыхнула, как маков цвет, Пашенька. – Он же мне как брат!

"Как брат…" – передразнила про себя Катя. Вообще-то у неё было одно тайное намерение насчёт сестры. Нетрудно догадаться – какое. Тем более, она сама сейчас наполовину проговорилась. И потом, что тут плохого? И Москва – не болото и замужество – не позор. Когда ещё было сказано – "плодитесь и множитесь"? Так не от этих же "ангелов небесных", как она Ваню с его "умолёнными" друзьями про себя называла? Поэтому и на необходимом отдыхе сестры не настаивала, легко согласившись пустить в мастерскую. Были они там и вчера, и позавчера, а "того, большого и важного", всё не было. Катя почти была уверена в успехе, если, конечно, "звезда эта", как пренебрежительно называла она про себя младшую сестру мужа Ольгу, не помешает. И с чего бы сомневаться? Какой нормальный, то есть с головой, будет думать, когда даже этот ненормальный, ну что краше в гроб кладут, Ванин друг, в один миг забыл про свои вериги? "Ишь ведь, как уставился, варна!" А что станет с иными, некоторыми? Короче, Катя не просто шутила, но и зондировала почву. Надо ж знать, чем дышит сестра, догадки догадками, теперь факт налицо, а потому, выслушав младшую, покровительственным тоном заявила:

– Ты ей, – указала на живот, – когда родится, сказки будешь рассказывать… – И, очевидно, не до конца насладившись смущением сестры, добавила: – Слышь, а если он профессором каким-нибудь станет?

Пашенька даже шаг ускорила.

– Постой, эй, ты куда полетела? Обиделась, что ль?

Не оборачиваясь:

– Было б на что.

– А бежишь чего?

Полуобернувшись:

– Глупости слушать надоело!

– Я же любя, ну! Да погоди ты, чумная! А ну, поскользнусь?

Пашенька точно на преграду наскочила.

– Ой, Кать, прости, забыла!

Катя даже головой покачала.

– Что, и уже не сердишься?

– Не смеши.

– Так, что даже и поцелуемся?

– Вот ещё! Давай.

И они расцеловались, а затем, как дети, озорно и заливисто рассмеялись. Двое прохожих мужчин даже остановили свой сосредоточенный бег и, глянув на них, сами улыбнулись. И всякий, кто только видел их, непременно обращал внимание. Пожилые люди сквозь улыбку испускали грустный вздох, хмурые лица светлели, молодёжь сама заражалась смехом. Даже страж порядка, взяв под козырёк, проводил их долгим почтительным взглядом. А им ни до кого не было дела, никого-то они не замечали – ах, юность, юность, ты всюду вносишь весну!

– Смотрю-у я на тебя-а, совсем ты ещё… – начала, Катя, но Пашенька перебила её:

– Ты, можно подумать, большая!

– Я? Ну! Я уже старая, я скоро – ма-ама!

– Мама Катя, а мама Катя, "Богородицу" читаешь?

– Спрашиваешь!

– Двенадцать раз?

– Сто пятьдесят не хочешь?

– Ух ты! И как?

– А ты не знаешь?

– Я-то знаю. Ты раньше не читала.

– Глупая была. Вот и не читала.

– А теперь… мама?

– Ага-а!

И они опять рассмеялись.

Однако, была у Пашеньки и вторая половина тайны или причина первой, которая угадывалась в её глазах даже сквозь радостный смех, и которая хоть и не за семью печатями хранилась, а всего лишь в простой старинной шкатулке, ключ от которой она так и носила на шнурке вместе с нательным крестом, и рано или поздно могла быть кем-нибудь обнаружена, тем не менее, именно эту тайну она никому и никогда не захотела бы открыть. И не столько Катина беременность, сколько эта тайна привела её сюда, словно кто шепнул ей на ухо: "Поезжай, он там, и ты его, наконец, увидишь". А ещё потому не могла она во всём признаться, что сама почти не верила в осуществление того, о чём все эти годы мечтала. Ещё бы! Столько лет прошло, и за всё это время ни слуху, ни духу, ни даже самой малой весточки – что там, как там, жив ли, и главное, имеет ли она право вот так, незвано, взять и появиться в чужой жизни и, главное, нужна ли она в ней? А если там?.. Но об этом она даже думать не смела, имея, правда, на то вполне резонные основания – угаданную не только среди строк прочитанной повести о превередливой красавице Полине, но и Петины с Варей как бы вскользь отпускаемые замечания на этот счёт.