Автор неизвестен - Журнал День и ночь Страница 16

Возьмём нашу Советскую эпоху «принудительного оптимизма», как хорошо её кто-то назвал. Так вот, они обязательно постараются объединиться снова, силы зла, и даже, может быть, вернутся, как Наполеон, на 200-300 дней назад, в прошлое. Но они никогда и ничего не смогут уже сделать. Они и с тем-то, оставленным к семнадцатому году почти в порядке Российским государством смогли сделать лишь одно: уничтожить крестьянство, без которого нельзя выжить. Не может человек без крестьянина, без хлеба существовать, не научился этому — без земли, без хлеба. Они устраивали и устраивают только свалки, а когда приходит поражение, они его не признают, это не те люди. Они даже сейчас не признают поражения своего — нам, дескать, не в чем каяться, это демократы довели до сегодняшней разрухи за несколько лет.

Они, значит, целомудренно всё делали и здорово, а тут всего за несколько лет такое государство огромное, такой народ почти что уничтожили. Но если они за 70 лет всё-таки не смогли этот народ полностью уничтожить, хотя очень стремились к этому, то за несколько лет тем более не смогут. А вот помочь, так сказать, к пропасти продвинуться — это пожа-а-луйста.

Нация надломлена была в войну. И мы не восстановили ещё российскую, русскую нацию, это враньё всё, что восстановили. Да и как бы мы восстановили её без деревни-то? В войну погибло 13 миллионов рядовых. А рядовых всегда поставляла деревня. Вернулись же, кто выжил, — к чему вернулись? Сразу умирать начали: ведь не было условий жить, не было условий выжить дома.

И это после Победы-то! В такой-то войне.

А ведь ещё хуже условия были в деревне, чем в городе.

На что же надеяться теперь? На чудо, которое столько раз спасало Россию. Помогало и от монголов освободиться, и в смутные времена, и в 1812 году, и в сорок первом Господь помог. Но любое чудо, конечно, из реальных хороших дел человеческих складывается, из настоящего труда и из работы мысли. Из простой честной работы, из строгости к себе, из горения душевного, без чего ни фрескам Дионисия не появиться, ни добиться победы в войне невозможно было, а горением таким богат наш народ. Из такой вот строгости, из такой работы, как у старообрядцев, всё-таки они сила большая духовная, хоть и немного их теперь осталось, хоть и в тайге они, а объединённая сила.

Всем нормальным людям так-то объединяться не грех перед новейшими напастями.

А ещё — если бы не бабы наши русские, так мы пропали бы уже давно. Как только шибко тяжело приходится, так находится какая-нибудь партизанка Василиса и взваливает на себя мешок с картошкой и луком, да пьяного прихватывает мужика своего, ещё и вилы берёт — и с этим-то со всем грузом врага бить.

Видел я однажды на Курском вокзале в Москве, вверх по туннелю поднимался: баба вверх по ступенькам, два бидона, пустых уже, видимо, к электричке в Орловскую область, наверно, уже, продала что-то, — так вот, мешок на ней, эти бидоны и два ребёнка при ней рядом, а под мышкой голова зажата пьяного мужика. И она всё это тащит вверх по ступенькам, а он её кроет матом, эту бабу, а она — тащит. Дотащила до перрона, разжала руку, и мужик упал тут же. На асфальт. И — лё-ё-жа — её матом: нехорошая, мол, такая, бросила.

Вопрос вопросов, конечно, как такое общество может называться обществом, а государство — государством, если до сих пор основная тяжесть жизни нашей — на женских спинах, на женских руках.

Но как раз вот это ещё нас, может быть, снова выручит: бабы наши удивительные. Хотя они тоже устают уже, наши бабы.

Вот так отвечал однажды, десять почти лет назад, накануне 9 мая Виктор Петрович на вопросы о том, что, на его, Астафьевский, взгляд дальше делать, как жить в России.

апрель 1995 года, Красноярск

Евгений Колобов

Говоришь, и тебя не перебивают

Поминальное слово

Сладок будешь — расклюют, Горек будешь — расплюют.

Пошёл бы в ту тихую, бессильную, может быть, и в самом деле имеющую быть затоптанной оппозицию, которая состоит в том, чтобы встать рано, помолиться и работать.

В. Розанов. «Опавшие листья»

В 1975-76 годах, в Свердловске, я дирижировал оперу К. Молчанова «Верность». Трудно теперь оценить качество музыки и постановки, важно, что была она по Астафьевской прозе — повесть «Пастух и пастушка». На старости лет я вообще уже не знаю, что такое музыка: стихи, шум травы... великая проза? К тому моменту я прочёл всё, что только можно было прочесть у Астафьева. А в 94-м году судьба так свела, что мы в числе прочих получили премию «Триумф». Оба вместе. Виктор Петрович — и я... Он тоже что-то обо мне знал, слышал, может быть, мои записи. Тогда он подарил мне свои книги — и я просто был счастлив.

Астафьев — легенда страны, писатель от Бога. А он мне: «Ой, Женечка! Мне нужно родственников на концерт «Триумфа» провести...» Я говорю: «Постараюсь, сделаю». Сразу такое ощущение, будто мы знакомы давно. Давно. Меня это так тронуло. Встреча.

Потом он у меня в театре был, и маленькая сосёнка из Овсянки, тут, под окнами Новой Оперы растёт — сейчас счищают снег, и я говорю: «Осторожно». Она у меня в коробке деревянной, в каркасике. Виктор Петрович потом всё спрашивал: как? растёт сосёнка?

А когда у него в 1999 году был юбилей, 75 лет, я позвонил в Красноярск, в симфонический оркестр, и спросил:

— У вас время свободно для репетиций?

— Свободно.

— Я хотел бы концерт для Виктора Петровича продирижировать с вашим оркестром.

Играли Рахманинова, третью часть из Второй симфонии, его романсы. Виктор Петрович попросил Калинникова, Первую симфонию — и мы сыграли первую часть. Ещё «Адажио» Альбинони. «Таис» Массне. Вальс Хачатуряна из музыки к «Маскараду». А «серьёзных» разговоров меж нами особых не было ни тогда, ни после. О чём я мог говорить с ним — своим серым языком? И он тоже — целовал меня после концерта, растроганный. А говорить-то — что?.. Я только слушал его.

Вот так мне однажды Рихтер позвонил и предложил продирижировать его концерты в Валенсии.

У меня чуть ли не язык отнялся, я не мог понять: Рихтер позвонил мне! Ведь я ещё мальчишкой слушал его игру, и тут вдруг.  как Бог на меня упал.

...Прошли мы с Виктором Петровичем по деревне по Овсянке, вдоль берега Енисея. Это ещё раньше было, до юбилея, года два-три минуло после «Триумфа». Я тогда принимал госэкзамены в Красноярске, и мы с Костей Якобсоном, моим другом, ректором института — у него там камерный хор — поехали к Виктору Петровичу. И даже видеофильм сняли. Они с Костей тоже были уже знакомы: хор пел в овсянкинской библиотеке. Мир в Красноярске всё-таки потеснее... культурный, так сказать, слой.

И вот, в этом фильме, на видеокассете, сидит он у себя в кабинетике за столом там, в Овсянке, — и рассказывает. Он такие шутливые вещи говорил! Рассказал, например, как позабыл свою фамилию. «Блин, — говорит, мягко так, не гадко, с хорошими русскими словами, — фамилию свою забыть! Едем мы с Марией Семёновной из Болгарии, а я так врезал на каком-то банкете с болгарскими писателями, что когда в аэропорту нужно было заполнять декларацию, вдруг и обнаруживаю: забыл!.. Но я, падла, хитрый, я к Маньке своей — чего она там царапает? Ты, говорю, наверное, забыла, как надо заполнять... И вдруг вижу: Астафьев! И я вспомнил! Астафьев.»

.Это весной в мае. Жара. Заходит сестра его двоюродная и спрашивает: «Вить! Ты поливал сегодня посадочки-то?» А он: «Ну, ты видишь, какая жара? До воды далеко. Я просто взял и посс.» Мы так смеялись.

Избушка — напротив дома, где он родился. Я был поражён: у нас ведь теперь всякие крутые русские и разные там «великие» живут, конечно, мощно.

А тут — мы бутылочку коньяка привезли, на всякий случай, какие-то фрукты. и великий писатель моет их прямо в ведре. А потом библиотеку показал, которую построил.

— Виктор Петрович, вас тут, наверное, на руках носят, в вашей деревне?

А он мне:

— Дорогой мой! В конце этой деревни не знают, кто такой Астафьев.

С болью. В том смысле, что многие и книг-то его не видели, тем более не читали. Сейчас там и храм стоит, тоже он заложил, — в нём его одного из первых и отпевали, в этом Храме.

Да что тут говорить.

Это он сказал. И вправду изжигал, свою душу надсаживал. Его роман «Прокляты и убиты» — какая-то мощная, трагическая, громадная, неоконченная (как у Шуберта) симфония о России. О её судьбе, о горькой её доле. Да какая там симфония! По времени то, что он написал, — больше, чем симфония. Больше, чем опера. Музыка существует временно, и если я её исполню, это будет гораздо короче, чем если б я Астафьева прочитал. Это Эпос какой-то! Военный эпос. В «Затесях», в тетради 7-й, есть такое название: «Последняя народная симфония»...

Я бы вообще «Прокляты и убиты», «Весёлого солдата», «Затеси», последние рассказы как бы в рекомендацию давал — прочесть правителям нашим высокопоставленным (нами и поставленным, о чём они, наверное, забыли). У кого ещё остались совесть, чувство стыда. Прочитали бы Астафьева — по-другому, быть может, стали бы смотреть на Землю, на человека. Потому что человек простой в этой стране — сорняк.