Газета День Литературы - Газета День Литературы # 57 (2001 6) Страница 18

Это помогает создать пространство, в рамках которого автор передает самые сокровенные мысли и образы. Именно в таком контексте они и могут быть воплощены и прочитаны. Тема, которая по-настоящему волнует Волоса в этом романе, — смерть. Есть несколько страниц, когда главный герой рассказывает об умирании брата, от них оторваться нельзя, сигарета гаснет в пепельнице недокуренная.

Но… Но и эти страницы, при всей подлинности переданных ими впечатлений и чувств, все-таки поражают — и эта черта в его романе основополагающая — своей невероятной гладкописью. Обстоятельство тем более неприятное, что за словесной, стилистической гладкописью видна некая рациональная умеренность, стандартность, поверхностность. Интерес, а не страсть.

Мне не удалось оперативно откликнуться на «Недвижимость», и я поначалу очень жалел об этом, но теперь понимаю, что значительный временной разрыв между прочтением и рецензией помогает наиболее точно сформулировать отношение к подобной книге. Легко подпасть под обаяние этого умного, грустного романа, искусно написанного, но легко и забыть его.

Известный журналист, поэт, критик (если не ошибаюсь, в этом жанре он выступает прежде всего как кинокритик) Дмитрий Быков впервые выступил с художественной прозой. Мероприятие было довольно респектабельно обставлено: роман Дм. Быкова «Оправдание» печатался в "Новом мире" (2001, № 3–4) и еще до завершения журнальной публикации вышел отдельным изданием в «Вагриусе».

По отношению к художественной прозе Дм. Быкова я был настроен с самого начала скептически и, не покривив душой, могу сказать по прочтении, что опасения оправдались, роман действительно слабый, но это неудача, которая стоит иных удач.

В своей книге Дм. Быков возвращается к эпохе сталинского террора и дает особый, невероятный взгляд на происшедшее. Он рассматривает аресты и все, что за ними следовало, не как стремление подавить инакомыслие и создать исключительное верноподданичество, а как своеобразную рентгеноскопию, проверку "человеческого материала" на прочность. Понятие "сталинских чисток", таким образом, приобретает совершенно иной, чем обычно, смысл. Автору приходит в голову фантастическая, сумасшедшая мысль, что люди, получившие "десять лет без права переписки", — это люди, прошедшие через самые кошмарные пытки, но выдержавшие и не оговорившие себя. Из тюрем они были отправлены в специальные учреждения, не лагеря, где в них продолжили воспитывать «сверхчеловеческие» возможности.

Были это медицинские опыты, как у нацистов, или работа шла в каком-то другом направлении и какими в конце концов оказались результаты этих опытов? По ходу сюжета ответить на это должен главный герой романа, молодой историк, внук одного такого «сверхчеловека».

Предчувствую возражения, даже недовольные, недоуменные окрики. Автору не избежать упреков в релятивизме, ведь он пишет спокойно, уходит от моральной оценки идеи, на которой строится роман. Могут усмотреть в этом также пляску на гробах, изобретение «штучек», стремление обратить на себя внимание любой ценой.

Размышляя об истории моей семьи, я понимаю, что крушение рода, видимо уже где-то надломленного, состоялось, не могло не состояться именно в сталинскую эпоху. Поэтому я мог бы добавить автору некоторые свои упреки, если бы за всеми коммерческими соображениями не чувствовалось его искреннее желание приблизиться к Сфинксу, к его загадочной сущности, поднять литературу до осмысления самых непостижимых вопросов. И нравится это нам или не нравится, но все на свете может стать предметом литературного творчества, которое создается по своим собственным законам, отнюдь не во всем соответствующим науке, морали, религии или чьим-то частным представлениям. Проблема в том, однако, что всякая болезненная, незаурядная тема требует максимального художественного напряжения, не говоря уж о мастерстве. Упреки Дм. Быкову придется адресовать именно с этой точки зрения.

Первое, что всегда бросается в глаза, это стиль произведения, казенность, выхолощенность языка, обилие повторов, каких-то риторических фраз, по-газетному грамотно сбитых, однако не подтвержденных образностью, не наполненных в отличие даже от газетных материалов информативностью. Впрочем, именно так в газетах пишут о ситуациях, которые нужно превратно истолковать, либо когда нет достаточной информации на ту или иную тему.

В случае Дм. Быкова мы имеем дело, конечно, с последним обстоятельством.

Основная идея автора, парадоксальная и органичная одновременно, остается, в сущности, его голой мыслью, не облеченной в реальную художественную ткань. Он подробно описывает жизнь героев до того, как они оказываются в сетях сталинского эксперимента. Но сразу после их ареста нити повествований путаются, растворяются. Крайне схематично он дает пытки, поведение следователей и подследственных, т. е. моменты, которые могли бы быть ключевыми. Вообразить и передать жизнь заключенных, которые проходят «закаливание» в спецучреждениях, он не в состоянии вовсе. Все это подчеркивает и непродуманность замысла, и незнание сталинской эпохи в этой особой ее адской части. Отсутствуют, видимо, представления и об иных экстремальных формах человеческого существования. Армейский опыт, на который он опирается при написании романа, явно не тот уровень. (Сейчас я думаю, что фактуру такого произведения мог бы написать, обладай он большей литературной взыскательностью, не кто иной, как Вова Сорокин с его маниакальным вниманием ко всем проявлениям садизма.)

Новая повесть Петра Проскурина "Молитва предчувствия" ("Наш современник, 2001, № 3): смущает расплывчатая высокопарность названия, требуется усилие, чтобы это чувство преодолеть. На фоне непосредственно текста произведения неудачное название отходит на второй, на третий план и воспринимается как мелочь.

В 90-е годы и даже раньше усилиями господствующей в общественном сознании критики и журналистики либерального направления имя Петра Проскурина было оболгано, стало едва ли не синонимом художественной беспомощности, позора, обскурантизма. Никого не смущало даже, что постоянное нервное внимание к писателю есть показатель его значимости. (Смысл черного пиара в том и состоит, видимо, чтобы, избегая прямых споров и доказательств, внушить отрицательный образ.)

Я не готов говорить о творчестве П.Проскурина в целом, но уже по этой единственно повести можно говорить о подлинном таланте писателя. Видя ее определенные изъяны, хочу сказать, что они не являются определяющими, как не является определяющим то даже обстоятельство, что в целом с литературной точки зрения она написана мастерски. Скажем так, она находится на том уровне мастерства, который позволяет утверждать: определяющей в повести является страсть, с которой она написана, и страсти ее героев, редкое в современной литературе качество. Сущность проскуринского таланта лежит вообще не столько в художественной плоскости, сколько в человеческой: его герои в полной мере умеют любить и ненавидеть. Таков сам автор, их родитель, — достаточно вглядеться в помещенную над текстом фотографию.

Пересказывать содержание повести я не стану, вы легко можете узнать его сами. Только одно замечание.

Образ живописца Морозова, главного героя, конечно же, символичен. Здесь нельзя не вспомнить последний роман Ю.Бондарева, где также один из главных героев — художник. Не исключено, что П.Проскурин, работая над повестью, имел в виду этот образ и в чем-то полемизировал с ним, до крайности заостряя вопрос о месте русского художника в сегодняшней российской жизни. Он ставит его в обстоятельства исключительной сложности, расставляет на его пути самые заманчивые соблазны, как бы проверяя, какая же часть его души выстоит, не поддастся расщеплению.

Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

…Опять смотрю на лежащую передо мной гору присланных со всей России журналов и понимаю, что смогу сейчас поговорить только о некоторых из них, да и то — только о том, что в них мне особо запомнилось. Начну с давно не обозревавшегося мною "Московского Вестника", первый номер которого за 2001 год только что вышел из печати. Центральное место в нем, безусловно, занимает «Дневник» Сергея Есина, который из-за своей широкой распространенности воспринимается уже чуть ли не как некое обязательное чтение. Впрочем, я к нему уже успел привыкнуть и читаю сейчас с большим интересом, перестав даже замечать бросавшийся первое время в глаза перекос в сторону определенного авторского самолюбования своим семейным подвигом — постоянным подчеркиванием того, как он мучится с больной В.С., хотя и сам постоянно страдает от своего легочного недуга. Постепенно это как-то само собой отодвинулось на второй план, и я теперь вижу только литературную жизнь Москвы да довлеющую над ней нашу сволочную политику.