А Ингер - Оливер Голдсмит Страница 2

В начале 1756 года после продолжительных странствий по дорогам Европы он возвратился в Англию без профессии, без денег, без дружеской поддержки. "И все это в стране, - горестно констатировал он, - где одного ирландского происхождения достаточно, чтобы остаться без работы". Бедствуя и перебиваясь случайными литературными заработками, он с горькой иронией сообщал своим родственникам, что решил наконец взяться за ум, остепениться и стать бережливым, и посему отказывается от горячего ужина, кладет меньше сахара в чай, а стены своей комнаты вместо картин решил украсить собственноручно написанными (оно и дешевле выйдет) мудрыми наставлениями: "Гляди в оба! Не упускай случая! Теперь деньги - это деньги! Если у тебя есть тысяча фунтов, ты можешь расхаживать, сунув руки в карманы, и говорить, что в любой день в году ты стоишь тысячу фунтов. Но попробуй только истратить из ста фунтов хотя бы один фартинг, и тогда это уже не будет сто фунтов".

И всегда во время странствий и невзгод он с любовью вспоминал свою нищую родину, мечтал на склоне дней возвратиться в родные места и постоянно писал об этом в письмах. Любопытно, однако, что Голдсмит так ни разу больше и не побывал в родных краях. И дело здесь не только в том, что профессиональному литератору нечего было делать в этом глухом углу. Бессознательно он, по-видимому, понимал, что к этой беспечальной сельской идиллии нет возврата, да и сама она едва ли когда-нибудь реально существовала именно такой, какой представлялась теперь его воображению. В его сознании, как и в сознании тысяч вчерашних крестьян, неотступно мечтавших о возвращении к земле, к своему хозяйству, прошлое рисовалось безыскусственной поэтической пасторалью. Вот чем обусловлена удивительная поэтизация обыденного неприметного существования, мирного досуга и скромных радостей, которая разлита на страницах романа "Векфилдский священник", вот откуда щемящая боль, которая звучит в поэме "Покинутая деревня".

Голдсмита можно упрекнуть в непоследовательности. Но кто из просветителей, жаждавших общественных преобразований и устрашенных уже явственно ощутимыми плодами буржуазного прогресса, не испытывал колебаний, не начинал сомневаться в основных ценностях просветительской идеологии вере в непреоборимую силу разума, в существование естественных прав человека и т. д. Однако при этом у него были вполне определенные убеждения, и этот чудак умел их к тому же отстаивать. Он не посвящал своих произведений вельможам или государственным сановникам - факт по тем временам и тем более для литератора-разночинца исключительный. В чести у властей предержащих были продажные писаки и враги передовой мысли. Небезынтересен такой случай: в начале 70-х годов некий Битти опубликовал в Лондоне "Опыт об истине", после чего автора тотчас объявили борцом, отомставшим Вольтеру и прочим вольнодумцам за надругательство над христианством. Бездарный сочинитель был удостоен степени доктора гражданского права в Оксфорде, Георг II удостоил его аудиенции, ему была назначена пенсия (в то время как ходатайство друзей о пенсии для Голдсмита было безоговорочно отклонено), и, наконец, даже сэр Джошуа Рейнолдс не устоял и написал портрет новоиспеченного доктора при всех регалиях и со злополучным трактатом в руке. Здесь же ангел истины низвергал демонов неверия и лжи, коим художник придал некоторое сходство с Вольтером, Юмом и Гиббоном. Голдсмит был возмущен поступком Рейнолдса и напрямик высказал ему свое негодование. "Повергать столь возвышенного гения, как Вольтер, перед столь низким писакой, как Битти, недостойно вас. Битти и его опус будут через десять лет преданы забвению, тогда как слава Вольтера будет длиться вечно. Позаботьтесь о том, чтобы она не увековечила также и эту картину, к стыду такого человека, как вы". Видимо, убеждения Голдсмита несколько не совпадали с убеждениями сэра Джошуа Рейнолдса, а в таких случаях оппонента нередко объявляют лишенным всяких убеждений.

В своих воспоминаниях Рейнолдс видит причину многих из безрассудств Голдсмита в том, что "...большую часть своей молодости он провел среди отребья". Иначе говоря, и своим происхождением, и жизненным опытом, и симпатиями он теснее всего был связан с ирландским и английским крестьянством. Здесь лежат истоки подлинного демократизма, столь выделяющего его среди современных ему писателей, но здесь же и истоки многих его иллюзий, колебаний и даже известного консерватизма. Вот почему вольтерьянское свободомыслие и скептицизм в отношении многих феодальных институтов - монархии, религии и закона - уживаются у него с присущей крестьянству идеализацией патриархальных нравов, гуманного государя и веры дедов и прадедов.

Он все время колеблется между позициями Вольтера и Руссо. Причины такой непоследовательности следует, разумеется, искать не в свойствах натуры писателя или в недостаточной его образованности, а в объективных условиях тогдашней английской действительности. Об этом свидетельствуют следующие строки романа Голдсмита: "О великая свобода, кто только не поет тебе нынче хвалу? Я - за то, чтобы все были королями, я и сам не прочь быть королем. Каждый из нас имеет право на престол, мы все родились равными. Таково мое убеждение, я его разделяю с людьми, которых прозвали левеллерами. Они хотели создать общество, в котором все были бы одинаково свободны. Но, увы! - из этого ничего не получилось... кто посильнее да похитрее остальных, они-то и сделались хозяевами надо всеми". Здесь выражено глубокое разочарование в результатах английской буржуазной революции и неприятие современной писателю торгашеской Англии. Вот почему, сохраняя верность самым дорогим принципам просветительской идеологии, Голдсмит с такой силой выразил в своем творчестве начинающийся кризис этой идеологии и явился одним из зачинателей сентиментализма в европейской литературе.

Восемнадцатый век в английской литературе был в первую очередь веком так называемого нравоописательного романа: сначала приключенческого (Дефо), повествующего о странствиях по городам и весям и злоключениях одинокого и часто безродного героя, о его жизненных невзгодах и борьбе за существование в этом суровом мире. Несколько позднее появляется роман семейный (Ричардсон), повествовавший о том, что всякого рода опасности подстерегают человека не только в житейских странствиях и что жизненные драмы могут происходить и в замкнутом пространстве одного дома, при небогатом внешними событиями существовании - драмы семейные, нравственные; местом действия их стала английская помещичья усадьба или жилище какого-нибудь почтенного буржуазного семейства. Затем у Филдинга оба эти типа повествования соединились в пределах одного романа, и в его "Истории Тома Джонса, найденыша" изображение семейных нравов английского дворянства средней руки и лондонского света сочетается с миром приключений, с неожиданными дорожными встречами и быстро сменяющими друг друга эпизодами, в которых, как в калейдоскопе, мелькают люди всех званий и профессий.

Небольшой в сравнении с пухлыми английскими романами той поры роман Голдсмита, в сущности, почти завершает собой плодотворный путь, проделанный его предшественниками в этом жанре. Появившаяся вслед за тем книга Стерна "Жизнь и мнения Тристрана Шенди" - это уже пародия на такого рода романы, на их сюжеты, композицию, принципы обрисовки характеров, одним словом, это уже принципиально иной взгляд на мир. Книга же Голдсмита ничем (кроме разве размеров), на первый взгляд, от других подобных романов не отличается. "Векфилдский священник", в сущности, тоже семейный роман - ведь в нем повествуется о бедствиях, выпавших на долю семейства сельского пастора Примроза. И здесь мы встречаем знакомых нам по другим романам персонажей деревенского помещика, священника, вельможу и, конечно же, бедного молодого человека, отправляющегося на поиски удачи, меняющего десятки профессий, чувствующего себя игрушкой в руках судьбы, доведенного до отчаяния, но все же спасающегося на краю гибели и получающего в награду за свою нравственную стойкость руку возлюбленной, а заодно и ее изрядное приданое. Ведь такова была судьба и героев Филдинга - Джозефа Эндрюса и Тома Джонса, и героя Смоллета - Родерика Рэндома, но, чтобы рассказать о ней, эти писатели извели сотни страниц, а у Голдсмита все это рассказано в одной небольшой главе. Перед нами словно конспект ходовой ситуации. И здесь, в этом романе, казалось бы, господствует его величество случай, причем главным образом в самых последних трех главах, когда автор с плохо (быть может, намеренно плохо) скрываемой поспешностью начинает вызволять своих героев из беды и нагромождает такое количество счастливых совпадений, что невольно начинаешь думать: а не посмеивается ли он над "любезным читателем"? И здесь традиционный счастливый финал, в котором порок наказан, добродетель торжествует и дело кончается свадебным пиршеством.