Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002) Страница 20

Там хлопает громко белье

и гроздья рубах пузырятся.

Пусть оторопь душу берет —

свободы не надо пугаться.

Ведь в гулкой долине двора,

на улицах — толпы народа

шумят и пьянеют с утра

от синей реки кислорода.

“На земле светло” — так назвал поэт свою первую книгу.

Имя книги выбрано удачно. Колмогоров любит свет, утро, весну, его молодое дарование жизнерадостно по своей природе:

Непобедима жизнь! Бронза и мякоть плода!

Эти яблоки ешь, эти дожди пей!

И запрокинь лицо перед рекой небосвода,

и говори с улыбкой: лей, мое небо, лей!

Чувство природы, ощущение живого родства с зеленым полем, синим небом и светлой рекой — вот главные позвоночные устои поэзии Колмогорова. Смотрите, с какой точностью графика и в то же время с интонацией лирика он видит окружающий мир:

Чуть видимые вкраплены в поля

Кустарники с промерзшими ветвями,

И тополей прозрачных толчея

Зимует в синеве над берегами.

Думаю, судя по этим и многим другим стихам, что Николая Заболоцкого и Бориса Пастернака молодой поэт чтит как своих учителей. А из поколения молодых поэтов России ему, наверное, близок Николай Рубцов.

Но не только природа, но и человек, и наша обыденная земная жизнь дороги поэту. Его стихи о детстве, о матери и отце, о своей родине — районном городке, полугороде-полудеревне, стихи о любимой женщине человечны и просты. А значит — глубоки. Душа поэта понимает и голоса травы, и судьбы людей.

Отчетливо, как никогда доныне,

увижу вновь январскую тайгу,

Сибирь мою и cнегирей в полыни,

и лед ручья, мерцающий в логу,

домишки, спящие о трех больших дорогах,

невесть куда пробитых внутрь зимы,

ребят под пологом пространства белолобых

и их родителей в горячей дреме тьмы...

Доверчивый читатель вправе спросить меня: кого же я представляю этаким “велеречивым” предисловием — начинаю­щего поэта или уже мастера? Не знаю. Знаю одно — представляю поэта талантливого, со свежей и жизнелюбивой первой книгой. Как он будет писать дальше — это его дело. Поэзия — не баловство. Когда в стихах начинают дышать “почва и судьба”, трудно что-либо предсказать. Но мне кажется, что молодой поэт — лишь бы не оставила его на жизненном пути творческая воля, не увлекла бы в свои осенние леса лирическая созерцательность — и сам уже знает, что подтверждать слово судьбою нелегко и что только такое подтверждение сулит нам настоящие удачи”.

А после моего предисловия переписка наша — стала частью жизни и его и моей.

*   *   *

Здравствуйте, Станислав Юрьевич!

Прежде всего хочу выразить совершенно искреннюю благодарность за Вашу честность. Не сомневался в том, что Вы человек принципиально чистый в отношении творчества, взаимовыручки, ясности взгляда на зеленый мир и на людей. Четко различать, кто есть кто, что есть что — на мой взгляд, очень ценное качество. Плюс к тому человечность в отношении к другим близким по артериальной крови, по самой ткани “творчества” и чудотворства собратьям.

Книжка моя поставлена на 1978 год. Мне исполнится 30 лет. Но это, как я считаю, нормально. Зато если бы я раньше издал ее, то сейчас бы мне, наверное, было бы стыдно. Ибо 12 лет поисков преобразили облик рукописи к лучшему. А что было бы, если бы издал те стихи, которые выбросил нынче? Пришлось бы краснеть... Думаю, что для поэта достаточно издать за всю свою жизнь 4—5 книжек (если даже будет столько!) и этого довольно.

Благодарю Вас за прекрасное предисловие к моей книжке, оно очень выручило, пришлось, как добрая сильная рука в минуту, когда зевнула впереди бездна.

К моему сожалению, нет сейчас возможности приехать в Москву, а хотелось бы. С этим необходимо смириться, пошли дети, заботы, надо быть рядом с ними, кормить. Да к тому же отчетливо представляю Вашу занятость. Был я в 1971 году в Москве, вобрал ее сложный облик, но люблю больше всего пространство. Если упадешь — будут идти мимо не оглядываясь. Такова суть большого города. И все же Москва прекрасна.

Еще раз спасибо Вам за предисловие к мой книжке. Всегда с уважением.

Николай.

*   *   *

Здравствуйте, дорогой Станислав Юрьевич!

Получил письмо Ваше с небольшим опозданием. Спасибо за предло­жение прислать подборку новых стихов. Высылаю на Ваше усмотрение.

В “Дне поэзии” стихотворений своих не нашел, но ведь на то и жизнь со всеми ее поворотами. Так что принял это спокойно и как свершившуюся неизбежность.

За прошедший 1977 год я хорошо поработал. Написал тридцать стихотворений, участвовал в областной выставке со своими ювелирными изделиями, сплавился в июне 200 километров по Томи, вместе с друзьями на плоту “Крепкое бревно”, походил по таежным ледяным ручьям в поисках самоцветов. В августе в составе творческой бригады выступал по стройотрядам области. Все мы вместе добились создания молодежной секции при Кемеровском отделении Союза писателей. Ребята у нас талант­ливые, все держатся друг за друга, а это главное. Если еще могу чем от души поделиться, так это тем, что получил много добрых отзывов на книжку. В частности от Э. Межелайтиса, А. Тарковского, В. Бокова, Н. Старшинова. Но пока в Москве не удалось опубликовать ни строчки. Однако всему свое время.

Посылаю Вам две книжки товарищей моих А. Ибрагимова и С. Донбая. Если будет интересно — прочтите.

Позвольте поздравить Вас и всех Ваших родных и любимых Вами с Новым годом. Успехов Вам и крепкого здоровья.

Искренне Ваш Николай Колмогоров.

15 декабря 1977 года.

*   *   *

Здравствуйте, Станислав Юрьевич!

Обращаюсь к Вам с просьбой о помощи. Дело вот в чем. В марте я послал рукопись стихотворений в издательство “Совре­менник”. Выждав полгода, послал запрос о судьбе рукописи, спустя три недели — второй. Ответа до сих пор не дождался... Я бы не обратился к Вам с просьбой узнать в “Современнике” о своей рукописи, но в Москве кроме Вас у меня никого нет. А лично приехать в Москву я пока не могу... Когда бывал в Москве — видел, как вьются всякие мальчики и девочки возле узкого лаза в известность, а у нас уже и возраст не тот, и желанья подобного нет. Быть может, это наивно, но я до конца верю, что правдивое слово, рожденное спазмой сердца, все-таки прорастет, если оно правильно брошено в почву.

С любовью к Вам — Н. Колмогоров.

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

Это я, Николай Колмогоров, пишу Вам, хотя знаю Вас заочно, и больше по стихам, как поэта, что-то внутри говорит, что Вы — друг, старший брат. Передо мною за другим краем стола сидит и играет цветными фишками пятилетний сын. Вот он растет, вгляды­вается в мир, лицо его постепенно меняется, взрослеет, но все же как нежны очертания этого детского человеческого личика, сколько в них первобыт­ного целомудрия от слова “впервые быть”, быть на этом свете! “Живи, мой сын! На белый свет гляди пристрастными глазами, прокладывай в пространстве след и знай: вы дети новых лет! Каких — вы разберетесь сами!..” Это Вы точно сказали...

Видел я Вашего сына в 1977 году, когда приезжал (Вас тогда в Москве не было). Хотя встреча была минутной на пороге квартиры, он мне сразу и надолго запомнился: хорошие глаза у него. Открытый взгляд.

А я живу — то в деревеньке своей таежной, то в городе с семьей. Купил в 1978 году избу, копаюсь в огороде — все же не могу осязать землю только через подошвы ботинок. Люди, живущие в городах, потому и теряют древние связи с землей, что лишены возможности пройти по ней босиком, прочувствовать июльское тепло ее, ласковые щекотки травы...

Эх, Станислав Юрьевич! Да мне ли Вам говорить о том! Вы же все это знаете сами. Приезжали бы в гости, у меня хорошая баня с березовыми и пихтовыми вениками — любой выбирай, а то и двумя себя отделывай за добрую душу! Хочу уже давно увидеться с Вами и если получится — поговорить. О чем, еще не знаю. Боюсь, правда, одного: что разговора может не получиться, я человек тяжелый. Хотел бы еще подарить Вам на память некоторые камни, которые разыскиваю сам и обрабатываю — у меня их столько много, что работы хватит на десять или больше лет. Собственно, они-то и составляют основное подспорье для пропи­танья.

Как-то говорил со знакомым художником о поэзии, о литературе, о жизни. Художников тоже стараюсь понять, они тоже с хлеба на квас перебиваются, особенно те, кто только вступает в искусство. Говорили мы о стихах, которые, как сказал Жигулин, “не кормят, только поят, да и то лишь иногда”.

Художник посочувствовал мне: так, братец ты мой, и без штанов можно остаться! А что я мог ему ответить? Печально посмеялись вдвоем... Дела мои с публикациями идут неважно. Из московских изда­тельств рукописи вернулись с уничижи­тельными рецензиями. Обвинены мои стихи в том, что они не современны, не актуальны и косноязычны. Да, пусть мои стихи порой и косноязычны, но на косноязычии и замешен полу­безумный, полусвященный язык стихов. О чем пишу? О природе, о красоте родины, о человеческой жизненной дороге, а не соцсоревновании и техническом прогрессе. Этого мне не дано. А принуждать, насиловать природу души — не желаю. И при всем этом московские рецензенты (с оглядкой на авторитет Ваш — книжку с Вашим предисловием я им послал) что-то бормочут о проблесках дарованья и лицемерно объясняют причину отказа тем, что не занимаются переизданием стихов. А книжка-то моя известна только в нашей области — в месте ее рождения. И что за словечко придумали — “провин­циальный уровень”! Не могу же я бросить детей своих и кинуться оти­раться в приживальцах Москвы. Да дело не в лоске столичном, а во вселенной собственной души, в том, что несет в себе живой разум. Может быть, стихи мои и не современны, судя по утверждению этих критиков, но что может быть современнее любви к природе, женщине, отечеству, тяги к небу, неразрыв­ного ощущения родимой почвы под ногами. Впрочем, я их тоже понимаю. Их сознание творческое направлено лишь на внешние проявления жизни, им чужд в поэзии внутренний мир, внутренний космос — потому что сами они, как поэты, боятся открыть вены, вдохнуть новое, гремучим огнем, познание, освежить сердце, где кровь затхлая от привычных канонов еле передвигается. Это не хариусы, не лосось, прыгающий, буравящий хрустальный смерч водопада, а что караси, сидящие на дне и сосущие тину. Пусть их!