Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002) Страница 21

Художник посочувствовал мне: так, братец ты мой, и без штанов можно остаться! А что я мог ему ответить? Печально посмеялись вдвоем... Дела мои с публикациями идут неважно. Из московских изда­тельств рукописи вернулись с уничижи­тельными рецензиями. Обвинены мои стихи в том, что они не современны, не актуальны и косноязычны. Да, пусть мои стихи порой и косноязычны, но на косноязычии и замешен полу­безумный, полусвященный язык стихов. О чем пишу? О природе, о красоте родины, о человеческой жизненной дороге, а не соцсоревновании и техническом прогрессе. Этого мне не дано. А принуждать, насиловать природу души — не желаю. И при всем этом московские рецензенты (с оглядкой на авторитет Ваш — книжку с Вашим предисловием я им послал) что-то бормочут о проблесках дарованья и лицемерно объясняют причину отказа тем, что не занимаются переизданием стихов. А книжка-то моя известна только в нашей области — в месте ее рождения. И что за словечко придумали — “провин­циальный уровень”! Не могу же я бросить детей своих и кинуться оти­раться в приживальцах Москвы. Да дело не в лоске столичном, а во вселенной собственной души, в том, что несет в себе живой разум. Может быть, стихи мои и не современны, судя по утверждению этих критиков, но что может быть современнее любви к природе, женщине, отечеству, тяги к небу, неразрыв­ного ощущения родимой почвы под ногами. Впрочем, я их тоже понимаю. Их сознание творческое направлено лишь на внешние проявления жизни, им чужд в поэзии внутренний мир, внутренний космос — потому что сами они, как поэты, боятся открыть вены, вдохнуть новое, гремучим огнем, познание, освежить сердце, где кровь затхлая от привычных канонов еле передвигается. Это не хариусы, не лосось, прыгающий, буравящий хрустальный смерч водопада, а что караси, сидящие на дне и сосущие тину. Пусть их!

Передохну...

Не знаю, понравится ли Вам письмо мое (понравится — не то слово) но, ей-Богу, мне как-то легче на душе. Как будто наедине с глазу на глаз поговорил, поделился. Это хорошо или плохо, когда люди делятся друг с другом? Я считаю, что это хорошо, если не в тягость другому. С чистой надеждой думаю, что не в тягость Вам.

Станислав Юрьевич! Где-то осенью либо в начале зимы хочу съездить в Москву, встретиться с Вами. Есть ли возможность устроить где-нибудь мне пристанище? Или нет? В Москве у меня ни единой души, которая помогла бы в этом смысле. А на вокзалах ночевать пытка.

Ваш Николай.

2 августа 1980 г.

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

Прежде всего спасибо за Ваше письмо. Так быстро, так скоро откликнуться, поддержать — это и есть мера человечности. Конечно, в предыдущем моем письме я наговорил много лишнего, не относящегося в прямом смысле к главному, но это и есть жизнь, и мне дорого, что Вы правильно меня поняли.

На днях ходил пешком по речке Мунгай за 30 километров вверх (это от Кемерово 100 километров). Ночевал на холме под ясным открытым небом. Сколько звезд, какой звездопад удивительный! И я вспомнил, что ведь в августе земля вступает в полосу метеорных потоков. Утро было солнечное росяное, а речка дымилась хрустальной горой, полной золоти­стых, красно-медовых сердоликов. Я так ее и называю: речка утренних сердоликов! Вы писали о Кызыле, но туда мне попасть не удалось, да и командировку без официального приглашения вряд ли бы дали. Просьбу Вашу насчет книг Ваших выполнить не могу*: в городе они разошлись сразу, в магазинах нет. Творчество Ваше знают и ценят, а это — главное.

Станислав Юрьевич! Предлагаю Вам книжку товарища моего Виталия Крекова, искренне желаю, чтобы Вы прочитали. Эта книжка, эти стихи, на мой взгляд, явление души, редко с такой чистотой проявляющейся у современных поэтов.

До свиданья. Ваш Николай Колмогоров.

24 августа 1980 года.

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

На днях воротилась рукопись из “Современника” с Вашей рецензией на нее. Спасибо Вам за добрые слова, за верное пони­мание моих позиций. Всегда с того самого дня, когда в 1976 году получил первое Ваше письмо с предложением о помощи, я считаю Вас добрым старшим другом, а может быть, и соратником. Рать, род, родина, радость — все от одного — дар! Так спасибо жизни, что дает она всем нам радоваться друг другу! Отец-космос зовет: идите ко мне. Раскройтесь, учитесь радовать и радоваться. К сожалению, очень многие люди этого не понимают.

Как прекрасно у Н. К. Рериха в его безмерно высоких мудростью стихах:

Зла нет на свете.

Есть только несовершенство.

Создатель не мог сотворить мир для зла.

(Это не дословно, но мысль я, кажется, передал точно). Ни один великий поэт или вообще художник, будь он трагичным, не вгонял человеческий дух в безнадежность. Трагизм искусства, даже самый мрачный, всегда оставлял и оставлять будет человеку свет и надежду.

А в нашем страшнеющем с каждой минутой мире — тем более все напряженнее борьба за человека, за человеческое в нем. Все это Вы прекрасно понимаете, но нет греха в том, что есть, повторяю, веление самой нашей жизни.

*   *   *

Он еще не насытился кровью —

христианства страдальческий крест?!

И распятых слепою любовью

ветер бездны качает окрест.

И зеленое знамя ислама

в распрях новые жизни сечет,

лязгом танковых траков из храма

скорпион иудейства ползет.

Снова разум людей помрачен

древним спором и кровною местью.

Заповедная клятва времен —

“Не убей!” — разрывается смертью.

И в невиданный фокус войны,

как всегда искривленная линза,

у Великой китайской стены

собирается мрак маоизма.

Вместо ветви оливковой — меч!

Вместо доброй улыбки — проклятье!

Смертны все. Но чтоб голову с плеч

вместо братского рукопожатья?!

Разве солнце горит не для всех?

Разве мало бессчетных предтечей

этих новых, безумных потех

полегло в перегной человечий?!

*   *   *

Небожитель, туманный поэт,

как ты скоро на землю спустился!

По прошествии тысячи лет

современником быть научился.

Но природы, и звезд, и страстей

на родные слова переводчик —

водит с детства рукою твоей

по-ребячьи изломанный почерк.

Там на кухоньке тесной, ночной

где-то за миллионами окон

человечества ветер сквозной,

пролетая, гремит между стекол.

Он шумит отголосками дней,

он видений толпу поднимает!

Тень Бояна мерещится в ней,

Игорь к битве полки собирает...

В этот час, отрешенный уже

от судьбы и ее многоточий,

ты и Бог, и ребенок — в душе,

разрушитель и все-таки зодчий.

Меры нет — воедино ты свит

из всего, что и есть мирозданье!

Это через тебя говорит

все гремучее пламя познанья!

Так открой же препоны в груди,

окрылись между твердью и высью,

сизым соколом в небо лети,

растекайся по дереву мыслью!

Это из моих новых стихов. Н. Колмогоров.  

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

Спасибо Вам за письмо и за то, что Вы, как старший товарищ, пожурили, поругали. Это мне пойдет впредь за науку. Оправды­ваться не хочу, но то, что я Вам “поплакался”, действительно только моя слабость. Учусь ходить по редакциям, да плохо получается, никудышный я дипломат. Отсюда зерно гордыни, проросшее в груди.

Я понимаю, что, наверное, я Вам доставил хлопот, но все, о чем я Вас просил — не из корыстных побуждений, поверьте. Я, наверное, действительно достоин того, чтобы меня Вы за малоподвижность одернули. Все верно. Что же касается пере­писки — так я бы Вам, например, каждую неделю писал по письму, люблю письма писать. Да одно мешает — все думаю, как бы не обременять собой лишний раз. Наверное, это плохая черта в деловой стороне жизни, а переломить себя уже не могу. Было 20—25 лет — я был таким “эстрадно-рекламным”. Теперь же другая убежденность — что все это ни к чему.

А в Москве у меня действительно никого нет и даже остано­виться негде. В 1977 году был, так ребята с трудностями приютили в общежитии Литинститута. Сейчас их там нет, да и все это время у меня не было никакой возможности приехать в Москву — такова карма.

Еще раз благодарю за письмо, всегда с любовью Николай Колмогоров.

*   *   *

Дорогой Станислав Юрьевич!

Привет Вам от земли нашей! Живу почти все эти дни в деревне, вскопал огород, картошку посадил, изгородь поправил. У нас все цветет, много птичьей разноголосицы. Словом, хорошо дышится возле синего половодья Родины.

Еще во Внуково перед отлетом начал читать “Соловьиный сад”*. И знаете, был радостно удивлен: какой-то новой гранью русской Блок повернулся душе. Встретились и такие стихи, которых, кажется, не читал раньше. Как-то совсем по-новому воспринялись “Скифы” — ведь совершенно пророческое произве­дение, особо для наших дней. Впервые поэзию Блока я начал понимать лет десять назад. Потом как-то впечатление стерлось, забылось. Пришли другие художники. Но вот читал “Соловьиный сад” и ознобом новизны окатывался, и снова Блок восстал живой в белой рубахе с ремешком... Весь дитя добра и света, весь свободы торжество!