Газета Завтра Газета - Газета Завтра 862 (21 2010) Страница 21

     Сближение "я" и "ты", исключительная роль "ты", частая идентификация "я" и "ты" — все это определило развитие данной цивилизации. Соответственно усугубилось отчуждение "он". К примеру, дурным знаком считается назвать присутствующего человека просто "он". Это местоимение значительно увеличило сферу своего влияния, потеряв дружеский контакт с человеком, но расширив свое действие в горизонтах незнакомого, враждебного, отдаленного, небывалого. "Он" названы зловещие рассказы Лавкрафта и Леонида Андреева. "Он" можно употребить, имея в виду минимально и максимально чуждое — от паука и мамонта до объекта внеземного, мифического, сновидческого. Отчуждение этого местоимения великолепно представил итальянский поэт Джузеппе Унгаретти в стихотворении "Остров":

     К берегу, где вечер вечен,

     Спустился он из древних чувственных лесов

     И устремился дальше, и привлек его

     Шум крыльев,

     Освобожденный из биения сердца

     Бешеной воды…

     "Он" — это пастух, больше о нем автор не сообщает ничего. Он максимально удален в мифическое прошлое. "Древние чувственные леса", из которых тропинка ведет "к берегу, где вечер вечен" — эти выражения хорошо характеризуют пейзаж неведомого, вневременного мифа, действие которого происходит на островах Блаженных или на архипелаге Пэрия. Не исключено, что пастуху приснилось или привиделось нечто исключительное:

     Призрак (пропал и снова расцвел)

     Увидел он:

     Это была нимфа,

     Она спала вертикально,

     Обнимая вяз…

     Похоже, что пастух — наш современник, настолько поразило его галлюцинативное явление нимфы. "Он колеблется в душе своей от обмана к пламени истинному", то есть к реальности, надо полагать. И дабы удостовериться в положении вещей, он "пришел на луг",

     Где тени собирались

     В глазах девушек словно

     Вечер к подножью олив.

     Кто такие эти девушки — непонятно. Реальны они или призрачны — непонятно. Дальнейший текст, отказываясь от предыдущей зыбкости, через "никуда" уходит в "небытие" или, в лучшем случае, в прозрачную страну, где вода и воздух, сплетаясь и расплетаясь, образуют причудливые миражи. Пейзаж, в котором поначалу виделась сомнительная реальность, расплылся в совершенную неизвестность. Пастух — герой стихотворения — вместе с нимфой, рекой, девушками на лугу обретает модус полной загадочности. В конце стихотворения поэт вообще ставит под сомнение его человеческую экзистенцию:

     Руки пастуха были стеклом,

     Разглаженным вялой лихорадкой.

     "Он" стихотворения Унгаретти удален максимально далеко. Очевидно, каждому личному местоимению присуща своя фантомальность. Устранив "я" и "ты", отодвинув "он" за пределы реального мира, Унгаретти достиг совершенной нейтральности. "Понимание" или "непонимание" утратило всякий смысл.

     "Ты", ныне основное местоимение человеческого коллектива, не всегда было таковым. В прежние времена "Ты" с большой буквы употреблялось в обращении к Прекрасной Даме или к Богу в молитве или в секунды "высшей близости".Немецкому поэту Готфриду Бенну в стихотворении "Всегда молчаливый" удалось добиться непонятности и трансцендентности, используя обычное "ты". Но только в одной строфе мелькает возможность понимания "ты", мелькает, как след рыбы в воде:

     Основанный в светлой дали,

     Ты сам выбираешь путь.

     Всегда молчаливый, едва ли

     Ждущий чего-нибудь.

     Это не фамильярное или обиходное "ты". Герою Бенна — одинокому, молчаливому, отчужденному — трудно выбрать путь. Он окружен загадочностью, как звезда — ночью. "Ты" просто личное местоимение, указующее неизвестно на кого. Может быть, на разочарованного завоевателя? Стихотворение, поэтизирующее "всегда молчаливого "ты", пронизано тревогой, безнадежностью, неведомостью:

     Древни твои притязанья

     Как солнце, ночь и мир.

     Всё: мечты и познанья

     Породил кошмарный делир.

     В стихотворении нет ни одной законченной мысли или концепции, ни одного завершенного пейзажа. Всё — отрывочно, сбивчиво, двусмысленно. "Кошмарный делир" породил вообще все "мечты и познанья" в целом свете или только в голове героя? Этот герой, этот "ты" на протяжении шести строф предполагается и уничтожается, мы имеем дело лишь с его фрагментами и разрозненными атрибутами. Очевидно это важная персона, если у него древние притязанья, если его ждут и зовут:

     Немыслимые эоны,

     Гибель везде и нигде,

     Зовы, песни и стоны

     Тебе на темной воде.

     Более или менее логично обосновать "ты" невозможно. Сплошная фрагментарность. Как только "ты" начинает оформляться, эти формы распадаются в непонятных призывах, резких, неизвестно куда нацеленных порывах, энигматических идеях и странных пейзажах:

     Тропики в клочьях пены,

     Деревья на дне морском,

     Исступленной бездны

     Изначальный закон.

     Какое отношение к этой бездне имеет "ты" — совершенно неясно. Готфрид Бенн лишь отчасти разделяет высказывание Малларме, что "поэзия делается из слов, а не из мыслей", и совсем отрицает метод "автоматического письма" сюрреалистов. Его лирика отличается глубиной и продуманностью, сложность его стихотворений легко избегает какой-либо трактовки. Мы откровенно не поняли главной логической линии. Впрочем, это и не входило в нашу задачу. Мы просто хотели отметить непривычную функциональность личных местоимений в общем контексте современной поэзии, что отнюдь не облегчает ее понимания. Изменилась грамматическая когерентность стиха. Если раньше поэзию читали для удовольствия, теперь положение изменилось. Поэзию надо изучать. Вопрос "зачем?" иррелевантен.

2

Тит ТАК!

Всё сущее со временем становится дорогим и привычным, оцарапанным, благородно-поблекшим, страдальчески-вымученным и мудрым. В архитектурном и монументальном жанре, тем паче. И даже возьмем пресловутого Петра на Москва-реке. Разве не овеяли его сквозняки, метели и чахлые листики Нескучного сада, летящие по воздуху через тяжелое сито Крымского моста? Да и не под ним ли, не под Петром, что похож на восставшего здоровенного таракана, робко, пробно целовались парочки, спрятанные за кулисами зимы, скрытые за тяжелыми портьерами московского снегопада? И не сего ли Петра взрывали нетерпеливые дети. Обложив монумент со всех сторон шербетом, они, затаив дыхание, ждали, когда дрогнувший великан фатально рухнет, снеся чугунной головой гранитный парапет Кропоткинской набережной. Но шербет расклевали вороны. А дети сами превратились в часть композиции Шемякина на Болотной площади. Да, все это было, было, было! И будет нестерпимо жалко продавать чугунную громадину Зураба назад в Португалию, на цветной и безликий лом…

     Стеклянные ларьки, повсеместно прилипшие к столичной сталинской старине… Простые, как надгробия, банковские здания, отлитые из бетона на месте содранных бульдозерами палат столичного центра… Пропитанные мрачной заморской мистикой бруски и пики громадного Сити… Всё это незаметно стало частью нашей жизни. Что ж, властители промежуточного века рухнут, их деньги превратятся в капустную гниль, а архитектурная оплетка исчезнувшей эпохи останется. Она будет хранить некоторое время память о прошлом, но не долго! Уродство вскоре превратится в странность, странность в экзотику, экзотика — в сказку.

     Как только сгинет отвратительное содержание повсеместных архитектурных форм, мы — как народ — моментально полюбим эту дикую свистопляску. А стеклобетонную требуху используем по своему усмотрению. Превратим недостроенные небоскребы в колоссальные скворечники. Памятники людской дикости и алчности отдадим под райские птицефабрики. Тогда миллионы новых птиц поразят округу бесчинством на сотни верст. И над солнечным планшетом воробьиного города пронесётся весёлое чёрное облако и окутает знакомую разлапистую фигуру на Москве-реке — памятник шагающему неизвестно куда российскому Колумбу. И тот вскоре станет теплым и белым как мраморная античная статуя, затерянная среди развалин и зелени.