Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны Страница 22

Скажите мне это сейчас же, немедленно. Мне приятно это слышать, честное слово. Это доказывает, что в глубине души русский либерал все-таки ощущает некое смутное беспокойство и не совсем еще превратился в щедринскую свинью, которая гложет правду спокойно, равнодушно и без особенного даже аппетита.

2003 год

Дмитрий Быков

Дисквалификация

После пяти лет перестройки, десяти лет непонятно чего и двух лет ревизии, которую многие уже приняли за ремиссию,- выявился главный итог последнего периода российской истории: у России больше нет языка. То есть слова этого языка значат уже совсем не то, о чем врут словари. Они обросли новыми значениями, совершенно исключающими возможность адекватного диалога.

Сказать «Я люблю свою страну» значит сказать «Бей жидов» или «Я одобряю спецоперацию в Чечне».

«Я не верю Березовскому» – значит «Я поддерживаю Путина» или «Я одобряю зачистки».

«Кучма не убивал Гонгадзе» значит «Я куплен ФСБ».

Ну и так далее.

Последним периодом тотальной, государственной обработки населения стал конец восьмидесятых, когда вся мощь телевидения, прессы и толстых журналов с их тысячекратно возросшими тиражами вдалбливала в головы россиян либеральную версию российской истории. Эта версия по-своему ничуть не менее тотальна и уж точно не менее сомнительна, чем версия советская. Более того: в каких-то отношениях либеральная философия, внедренная в умы от противного, опасней философии тоталитарной, поскольку ставит под сомнение саму мысль о наличии абсолютных ценностей или просто отождествляет эти ценности с насилием, кровью, ГУЛАГом.

Как и всякой империи, России не повезло еще в одном: во всех республиках патриотизм означал – свободу. Борьбу с тем самым ГУЛАГом и империей – за собственную культуру и свой язык. Это тоже была подмена, поскольку борьба за независимость и за развал СССР была нужна уж никак не национальной культуре и тем более не языку,- но не будем педантами. Во всех республиках быть патриотом – означало быть антиимперцем. И только в России патриот – человек в смазных сапогах, больше всего на свете любящий Империю, насилие и высокие идеалы. Невыносимо скучный тип, при всей своей пассионарности.

В результате либеральная философия применительно к России выродилась в тотальное отрицание закона, культуры и патриотизма, с каковым результатом наша Родина и подошла к XXI веку.

И тут выяснилось, что про конец истории нам врали. Что падение коммунистического режима в России и ее окрестностях никак не означает прекращения конкурентной борьбы. Что американцы, оказывается, боролись вовсе не против коммунистической власти, а против конкретной конкурирующей сверхдержавы. Что вся американская поддержка наших борцов за права человека диктовалась отнюдь не любовью к правам человека, которые Америке в значительной степени по барабану. И что сильная Россия – неважно, коммунистическая или либеральная,- американцам абсолютно без надобности, точно так же, впрочем, как и Европе.

Это оказалось шоком, от которого многие не оправились до сих пор. Выросло целое поколение зомби, привыкших рассматривать свою страну как досадное препятствие на пути к мировому прогрессу. Они с молоком матери (как раз сидевшей в это время на кухне с другими такими же интеллигентами) впитали убеждение, что наличие любых твердых убеждений – залог личной тоталитарности, а уж любовь к Отечеству – просто сталинизм. Законодательство, регулирующее рынок, для них – абсурд, ибо рынком называется только то, что никак не регулируется. А любой оппонент в сознании таких людей – не просто враг, но агент КГБ-ФСК-ФСБ, как бы оно ни называлось.

Я думаю, что есть минуты, когда добавлять пинка своей стране, и так обгадившейся,- не есть хорошо; что бывают ситуации, когда не обязательно кого-то защищать и славить – достаточно отойти в сторону и промолчать; что есть, наконец, минуты, когда объективность невозможна. Можно понять наших диссидентов, в 1969 году болеющих не за нас, а за чехов; но сегодня-то кто чехи?

Либеральная жандармерия оказалась бессмертна. Любой, кто заикается… даже не о любви к Родине, а о нежелательности глумления над нею,- начинает восприниматься как апологет ГУЛАГа; господа, да что же это такое?! Я не говорю о какой-то патологической ненависти либералов ко всему великому, к постановке и попыткам решения действительно «последних» вопросов; есть либеральная тотальная ирония, которую ненавидел еще Блок. Тот же Блок в ответе на анкету, в мае 1918 года, высказал ключевую для меня мысль: «Я художник, а следовательно, не либерал». Я тоже не либерал – и искренне не понимаю, как можно не признавать над собою некоторых абсолютных ценностей, как можно с легкостью сбрасывать бремя своей Родины, если эта Родина недостаточно лучезарна. В отличие от моего коллеги, который ведь тоже родился не в 1985 и уж тем более не в 1991 году, я из Советского Союза. Я несу на себе все его родимые пятна. Есть бремя черных – любовь к плохой и виноватой стране, что поделать, действительно виноватой; но если бы я точно знал, что Лазутина применила допинг, и от меня зависело бы – предать или не предавать этот факт огласке, я бы не сказал. Представляете, ужас?! Более того: я никогда не присоединился бы к числу гонителей представительницы МОЕЙ страны. Просто потому, что страна – МОЯ, и это действительно бремя, о котором никто меня не спросил. Тот же Шендерович прав: если жена начнет все время его пилить – «Люби меня, люби меня, я великая!» – ее захочется убить. Но жену выбираешь сам. А Родину не выбираешь, и есть некая метафизическая трусость в том, чтобы строить свое отношение к ней исключительно на ее достоинствах и недостатках. Это как-то мелко, плоско… либерально как-то. И уж конечно, когда мою жену ругают,- я не присоединяюсь, хотя есть, есть претензии…

Что говорить, ужасен был советский патриотизм с его культом великих злодейств и столь же великих заснеженных пространств. Но после десяти лет либерального владычества, когда все, что не окупало себя, объявлялось излишним и тормозящим прогресс, когда закрывались мои любимые издания и уходили в затвор мои любимые авторы,- я стал патриотом от противного: я стал любить свою страну, потому что ее так легко, без всякого чаадаевского отчаяния, с веселым злорадством презирают богатые и самодостаточные люди, которым эта страна вдобавок не успела особенно попортить кровь.

Мне – успела, и портит до сих пор. Я родился тут полуевреем и знаю, что такое травля (с обеих сторон). Я служил в армии. Я зарабатываю на хлеб свой не самым легким трудом, сочиняя не только эссе о патриотизме (которые пишутся не отходя от письменного стола), но и отчеты о дальних командировках, во время которых я посильно защищаю социальную справедливость. Имея некоторые способности к сочинению стихов и прозы, я вынужден писать их урывками, по выходным,- никто не дает на это грантов. Я ни у кого сроду не просил подачки. Россия несколько раз отбирала все мои сбережения, дважды возбуждала против меня уголовные дела, бывали и всякие другие мелкие неприятности по части отношений с властью – я не на паперти пока, слава Богу, а потому не стану перечислять все эти прелести. И однако, я начинаю ненавидеть либерализм по той единственной причине, что быть либералом очень легко: ответственности никакой. «Это не моя страна. Мой – только дворик». То есть дворик соседа – это уже его личные проблемы…

Легко было быть либералом и в 1993 году: как Ельцин смел пустить танки?! Никому и в голову не приходило сказать: а ведь эти танки защищали меня, и потому я должен – это еще по самому скромному счету – хотя бы разделить ответственность за них. Очень легко ненавидеть сегодня русскую государственность и с априорным недоверием относиться к усилиям российских властей по ее укреплению,- но когда тебя начинают потрошить в подъезде, как-то очень быстро становишься стихийным государственником. Я понимаю вечный аргумент либералов: патриотизм – последнее прибежище негодяев. Но рискну сказать, что космополитизм – первое их прибежище.

Когда я в очередной раз в кругу коллег ругал недавно девяностые годы, называя их позорнейшим временем в российской истории,- один из самых любимых и действительно честных журналистов этого десятилетия, который всегда пишет правду, даже когда она не совпадает с общественным настроением,- сказал с тоской: но ведь это десятилетие нас сделало! Кем были бы мы без него? Хорош или плох Ельцин, но ведь и ты бесконечно многим ему обязан… Хорошо, с этим я готов согласиться: девяностые нас сделали. Имею в виду, конечно, не ночные киоски и уж подавно не возможность выезжать за рубеж,- которой я, кстати, пользуюсь очень редко. Это время, как всякое гнилое время, нас рассортировало. И огромное большинство дееспособного населения России оказалось по большому счету не способно ни к чему: внушаемо, вяло, бледно, а главное – склонно к тому, что Лев Аннинский так убийственно назвал когда-то «текучим и повальным попустительством человека своим слабостям».