Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 22

Через пятнадцать лет после начала войны Церковь снова протянула вождю руку, и тогда он её принял. А в 1927 году отверг – не хватило духу отречься от марксизма, о котором он с таким пиететом писал в четвёртой главе «Краткого курса истории ВКП(б)». И это имело роковые последствия.

Чтобы быть путеводной для общества идеей, нематериальное начало должно обладать в глазах этого общества бытийностъю, то есть реальным объективным существованием в духовном пространстве. Но и этого мало. По‑настоящему управлять жизнью людей может только та незримая инстанция, которая входит в зримую действительность закономерно и неотвратимо, представляя собой один из главных элементов миропорядка. Коммунизм Маркса – Ленина имитировал именно такую неотвратимость, поэтому стал суррогатной религией. А вот идея «догнать и перегнать» этими свойствами не обладала. Это была апелляция психологического порядка, к ней надо было непременно добавить что‑то более онтологичное. Христа Сталин отверг и, блуждая впотьмах, нащупал другое нематериальное начало, за которое ухватился, как утопающий за соломинку. Оно было и объективным, и закономерным, и неотвратимым, и составляло важнейшую часть бытия, а следовательно, обладало бытийностью. Это начало – смерть. Она неотделима от жизни, она её вечная спутница, родная сестра; жизнь и смерть – двойняшки, которые ходят всюду парой, и разница между ними состоит лишь в том, что перед одной из них стоит знак минус. Но это значит, что у смерти степень бытийности точно та же, что и у жизни, а жизнь – это само бытие. И если партия после многих лет атеистической пропаганды постеснялась вернуться к животворному началу – ко Христу – и тем самым лишила себя доступа к животворящей силе, то почему бы ей не обратиться к силе, творящей смерть, – ведь она бытийна точно в той же мере. А тому, кто имеет власть, обрести доступ к этой силе совсем нетрудно. Так что для придания бытийности любым начинаниям партии можно обойтись и без Христа, раз уж отношения с Ним не сложились.

Вряд ли искавший способа поднять авторитет партии Сталин пришёл к своей политике репрессий путём именно таких философских размышлений. Её подсказала ему не логика, а интуиция. Впрочем, большого ума для этого было не нужно, сами обстоятельства толкали его в этом направлении. У властителя, пожелавшего оставаться атеистом, просто не было другого выхода. И тот выход, который избрал Сталин, был нисколько не оригинальным, более того, он был весьма банальным и применялся в истории бесчисленное число раз.

Но уточним терминологию. Мы прочно привыкли говорить о сталинских «репрессиях», но это неудачное слово. Репрессии, согласно определению, суть «карательные меры», «наказания». Они всегда применяются против какой‑то группы населения. То, что ввёл в нашу жизнь Сталин, следует именовать иначе – это был террор, ибо смерть была введена в наше общество не для того, чтобы покарать кого‑то за его проступки, а для того, чтобы все одинаково чувствовали постоянное присутствие рядом с собой этой грозной потусторонней силы, трепетали перед ней и, зная, что она находится в распоряжении товарища Сталина и его соратников, видели в них небожителей, посвящённых в тайны бытия, верховных жрецов, которые одни знают, куда вести свой народ. Старые люди ещё хорошо помнят это отношение к «вождям» как к сакральным фигурам, и глубинной причиной такого отношения, которую мы не осознавали, было то, что они имели полномочия в любой момент оборвать нить жизни любого человека. Сделавшись распорядителем меча террора, Сталин мистически поднялся на уровень громовержца Зевса, распоряжавшегося молнией, то есть став богом.

«Террор» в переводе с латыни означает «страх». Террор вводится не для того, чтобы кого‑то карать, а чтобы держать в страхе всё общество. Если в его применении будет хотя бы малейшая избирательность, весь его смысл теряется. В годы сталинского террора дамоклов меч висел равно над всеми, даже над членами Политбюро, кроме разве что самого Сталина. Но он боялся других вещей – заговоров, подсиживаний, отравления и тому подобного, так что в те уникальные времена вся страна пребывала в страхе. Академик Шафаревич пробовал выяснить, какие слои населения статистически более всего подвергались репрессиям, и так и не пришёл к какому‑либо выводу. Арестовывались и интеллигентные, и простые; и лояльные, и нелояльные; и потомки дворян, и потомки крестьян; и брюзжащие, и восхваляющие; и полезные государству, и вредные; и преданные партии, и от неё отмежёвывающиеся; и старые, и молодые; и больные, и здоровые; и мужчины, и женщины. Никакого, хотя бы приблизительного, критерия, по которому «брали», Шафаревичу найти не удалось. «Чёрный воронок» мог появиться ночью у любого подъезда, и все это знали. В том, чтобы это знали все и никто не чувствовал себя застрахованным, и заключается вся суть террора как средства управления людским сообществом, и это средство старо как мир. Просто раньше оно называлось иначе – не террором, а «человеческими жертвоприношениями». На них держалась, например, пышная цивилизация ацтеков в Мексике, где смерть буквально висела в воздухе, и её удар был настолько нелицеприятен, что однажды пал даже на дочь верховного правителя. Пожалуй, не было ни одного древнеязыческого общества, где бы не практиковались человеческие жертвоприношения. И они имели абсолютно ту же метафизическую подоплёку, что и сталинский террор. Он был не чем иным, как возрождением распространённой когда‑то по всему земному шару традиции выборочных жертвоприношений, где выбор делается произвольно, фактически по жребию. В тридцатых народ был убеждён, что чекисты арестовывают людей «по разнарядке», что им сверху спускается количественная установка: в этом году надо посадить столько‑то человек, набирайте это число как хотите. Очень похоже, что это действительно было так. Подтверждением тому служат известные случаи, когда намеченный к «взятию» человек, кем‑то предупреждённый, уезжал на некоторое время из города, и его не искали, а когда возвращался, его уже не трогали – видно, вместо него для выполнения «разнарядки» арестовали кого‑то другого. Главное – план был выполнен. Похожая история произошла с академиком Д.С. Лихачёвым, когда он сидел на Соловках: ночью в барак пришли отвести по списку десять человек на расстрел, а ему заранее шепнули об этом, и он спрятался в штабеле дров. Не мудрствуя лукаво чекисты забрали другого, поменяв фамилии в списке. Лихачёв говорил потом, что его всю жизнь преследовали угрызения совести, что за него погиб кто‑то ещё.

Ощущение, которое испытывали все граждане СССР в период сталинских человеческих жертвоприношений, хорошо выразил ярославский поэт Евгений Березко:

Сижу я под дверью входной,

Не зажигая огня.

Знаю: идущий за мной

Много сильнее меня.

Весь смысл этих жертвоприношений заключался как раз в том, чтобы каждый осознал: они много сильнее меня, и не просто сильнее, а выше, ближе к небесам, на которых завязываются и развязываются все земные узлы.

Уже упомянутый академик Шафаревич, родившийся в 1923 году, рассказывает: «Я ясно помню этот фактор страха, присутствовавший в жизни. Некоторые игнорировали его сигналы – из чувства гордости, собственного достоинства или по легкомыслию. Как правило, они были очень недолговечны. Но большинство учитывало его в своём поведении».

Замечательно, что террор, развязанный Сталиным, не вызвал к нему народной ненависти, не сделал его в глазах подданных чудовищем. Наоборот, его все заметнее окружал ореол великого человека, благодетеля нации. Николай Второй из‑за давки на Ходынском поле, в которой он вовсе не был виноват, тут же был прозван «кровавым», а Сталин сознательно умерщвлял миллионы, и любовь к нему оставшихся в живых только возрастала. Чем это объясняется? Рабской натурой русского человека?

Это было бы «объяснением тёмного через ещё более тёмное», ибо оценочные категории тут неуместны. Ни при чём здесь и национальные особенности русских: обожествляли своих обагрявших алтари человеческой кровью жрецов и ацтеки, носили на руках устроивших классический террор якобинцев и французы. Разгадку парадокса надо искать в специфике действия людских психологических механизмов. И разгадка достаточно проста. Когда тот, кто властен отобрать у тебя жизнь, не отбирает её, это равносильно тому, что он дарит тебе жизнь, а как же не быть за это благодарным? В царстве смерти на островах жизни царят особенное возбуждение и особенное веселье – как на пиру во время чумы. Тот, кого забрал ангел смерти, конечно, не веселится, но это же неудачник, так что ж, пусть неудачник плачет, а мы, кому повезло, плакать не будем, даже если неудачником оказался близкий родственник. Примеров тому множество. Расстреляли родного брата художника Бориса Ефимова Михаила Кольцова, но Ефимов продолжал воспевать советскую действительность своими рисунками. Расстреляли родного брата знаменитого детского писателя Льва Кассия, но он продолжал славить партию. Посадили жену второго человека в СССР Молотова, но он остался преданным слугой Сталина, её посадившего. А на расстрел брата Лазаря Кагановича Сталин испросил его согласия, и Лазарь, не колеблясь, согласие дал. Всё это кажется невероятным, но это факты, это людская природа. Она умеет вытеснять из сознания страшное и в плохом находить хорошее. Конечно же, это – инстинкт самосохранения. Плохо, что убили твоего ближнего, но хорошо, что убили его, а не тебя. Так будем радоваться жизни, кто жив, и распевать: