Оскар Уайльд - Письма Страница 23

Предлагаемые перемены отнюдь не будут ни бурными, ни резкими, ни революционными, ни рассчитанными на то, чтобы до смерти напугать робких духом, рассердить серых и скучных и разъярить почтенных филистеров. Ведь костюм 1840 года имеет по сути дела такой же рисунок и такую же форму, как наш. Конечно, рукава у него поуже, а манжеты завернуты, как и следует тому быть. Брюки тоже уже, чем носят сегодня, но общий покрой одежды остается таким же. Тогдашний мужской костюм, так же как и наш, состоит из фрака, открытого жилета и брюк.

Можно отметить еще две черты. Первая — сорочка с жабо, которое нарушает скучное однообразие ровной полированной поверхности туго накрахмаленного полотна, создавая весьма приятный для глаза эффект. Вечерние сорочки современных англичан слишком уж монотонны. Во Франции — или, вернее сказать, в Париже — носят гораздо более красивые сорочки, чем у нас. Вторая черта — красивые и практичные плащи, в которых появляются на сцене мистер Уиндхэм и мистер Артур Бурчье. Они темные, какими и должны быть плащи, предназначенные для постоянной носки. Просторные, с широкими складками, они живописны и удобны. Их яркие подкладки восхитительны, причудливы и нарядны. Их пелерины греют, придают человеку в плаще импозантный вид, а самим плащам — богатство и сложность очертаний. Плащ — восхитительная вещь. Из наших предметов туалета ближе всего к нему пристежная накидка; с ватными плечиками и черной атласной подкладкой она по-своему очаровательна. И все же у нее есть если не рукава, то рукавные отверстия. Плащ надевается, или накидывается, гораздо легче. Плащ, кроме того, теплее, и в него можно закутаться на холодном ветру. Нам следует носить плащи с красивыми подкладками. Иначе наш костюм будет совершенно незаконченным.

Так вот, фрак в будущем сезоне привнесет утонченную цветовую ноту и обретет к тому же важное психологическое значение. Он будет подчеркивать серьезную и глубокомысленную сторону мужского характера. По цвету фрака мужчины можно будет судить о его взглядах на жизнь. Цвет фрака должен быть символом. Это станет составной частью изумительного символистского движения в современном искусстве. Жилет не позволит дать волю воображению. По жилетам мы будем судить, способен ли мужчина восхищаться поэзией. Это принесет неоценимую пользу. Законодательницей мод на сорочки станет Прихоть. Скучных людей можно будет распознать с первого взгляда. Каким путем должна быть осуществлена эта перемена, догадаться нетрудно. В Париже цвет фраков изменил герцог де Морни. Но англичанам претит индивидуализм. Нам как минимум нужно, чтобы палата представителей торжественно приняла резолюцию по этому вопросу. Неужели среди наших законодателей не найдется людей, способных серьезно интересоваться серьезными вещами? Неужели они все до одного с головой ушли в обсуждение проблемы взыскания церковной десятины через суды графств? Я искренне надеюсь, что члены палаты внесут какое-нибудь предложение по этому вопросу, а первый лорд казначейства назначит день для обсуждения данной темы, имеющей поистине общенациональное значение. После того как резолюция будет принята, слуг, разумеется, попросят одеваться так, как одеваются сейчас их хозяева. В качестве слабой компенсации придется увеличить, а то и удвоить им жалованье.

О нравственном значении и моральном воздействии такого дивного костюма я, пожалуй, говорить воздержусь. Дело в том, что к моменту, когда мистер Уиндхэм и мистер Бурчье появляются в своих восхитительных костюмах, они вели себя из рук вон плохо. Во всяком случае так ведет себя мистер Артур Бурчье, да и поведение мистера Уиндхэма, кажется, было довольно-таки предосудительным. Но если уж приходится вести себя дурно, лучше уж быть дурным и элегантно одетым, нежели дурным и одетым неэлегантно, и будет только справедливо добавить, что в финале пьесы мистер Уиндхэм выслушивает выговор с достоинством и учтивостью манер, которые могут быть приобретены только в результате привычки носить восхитительные наряды. Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорный слуга

О.

91. Стефану Малларме{101}

Париж, гостиница «Атеней»

Среда [Почтовый штемпель — 25 февраля 1891 г.]

Дорогой мэтр, не знаю, как благодарить Вас за Ваш любезный подарок — великолепную симфонию в прозе, навеянную Вам гениальными мелодиями великого поэта-кельта, Эдгара Аллана По. У нас в Англии есть проза и есть поэзия, но французская проза и поэзия в руках такого мастера, как Вы, сливаются воедино.

Быть знакомым с автором «Послеполуденного отдыха фавна» в высшей степени лестно, но встретить с его стороны прием, какой Вы оказали мне, — это поистине незабываемо.

Итак, дорогой мэтр, примите уверения в моем глубоком и совершеннейшем уважении

Оскар Уайльд

92. Сирилу Уайльду{102}

[Париж], улица Скриба, 15, гостиница «Атеней»

Вторник, 3 марта [1891 г.]

Дорогой мой Сирил, пишу тебе письмо, чтобы сказать, что мне гораздо легче. Я каждый день катаюсь в коляске по красивому лесу, который называется Буа-де-Булонь, а вечером обедаю со своим другом и сижу потом за маленьким столиком, глядя на проезжающие мимо экипажи. Сегодня вечером я иду в гости к великому поэту, который подарил мне чудесную книгу про Ворона. Когда вернусь, привезу тебе и Вивиану шоколадок.

Надеюсь, ты хорошо заботишься о дорогой маме. Передай ей от меня привет и поцелуй ее за меня; передай также привет Вивиану и поцелуй его. Твой любящий папа

Оскар Уайльд

93. Коулсону Кернахену{103}

Париж, улица Скриба, гостиница «Атеней»

[Почтовый штемпель — 7 марта 1891 г.]

Дорогой Кернахен, спасибо за чудесное письмо. Я совсем расхворался и не могу вычитывать корректуру, но теперь я ее отослал.

Я передумал и не стану исправлять пассаж об искушении. Нельзя переделывать произведение искусства и не испортить его. И в конце концов это всего лишь «Pecca Fortiter»[13] Лютера, вложенное ради драматического эффекта в уста персонажа. Объясните это Уорду и Локку. За книгу отвечаю я, а не они. Если этот пассаж и впрямь их глубоко задевает, я попытаюсь в сверке придумать что-нибудь другое, но только пока им об этом не говорите. Меня совершенно извели их пожелания изменить то да заменить это. Такого делать нельзя.

Предисловие останется в том же виде, в каком оно помещено в «Фортнайтли», с немногими исправлениями.

Как вы считаете, не добавить ли к предисловию определение «болезненного» и «нездорового» искусства, которое я даю в февральском номере «Фортнайтли»? Определение «болезненного» и впрямь удачно.

Проследите, пожалуйста, за моими «wills» и «shalls»[14] в корректуре. В употреблении этих слов я кельт, а не англичанин.

Как только я получу сверку и подпишу ее, книгу можно печатать, но сначала я должен подписать ее к печати. Без этого нельзя. Передайте им это, пожалуйста.

Вы превосходно написали о Россетти. Я читал Ваше эссе с восторгом. Ваш искренний друг

Оскар Уайльд

94. Элизабет Робинс{104}

Тайт-стрит, 16

[Конец марта 1891 г.]

Дорогая мисс Робинс, я был очень болен — во всяком случае переутомлен — и уезжал отдохнуть. Но теперь, когда я вернулся, я буду чрезвычайно рад проведать Вас и сделаю это завтра в четыре часа.

Я бы очень хотел посмотреть «Гедду Габлер». Может быть, Ваш администратор любезно оставит для меня кресло в партере. Это интереснейшая пьеса, и никто не смог бы лучше Вас выразить ее тонкость и трагизм. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

95. Артуру Конан Дойлю{105}

[? Апрель 1891 г.]

Действительность всегда видится мне сквозь дымку из слов. Я пожертвую достоверностью ради удачной фразы и готов поступиться истиной ради хорошего афоризма. При всем том я искренне стремлюсь создать произведение искусства, и мне приятно, что Вы считаете мой подход тонким и художественным. Газетные рецензии, по-моему, пишут сладострастники для читателей-филистеров. Не возьму в толк, как можно объявлять «Дориана Грея» безнравственным. Для меня трудность состояла в том, чтобы подчинить присущую роману мораль художественному и драматическому эффекту, и мне все равно кажется, что мораль слишком очевидна.

96. Р. Клеггу{106}

Тайт-стрит, 16

[? Апрель 1891 г.]

Милостивый государь, искусство бесполезно потому, что его цель — лишь создать настроение. В его задачу не входит ни поучать, ни как-либо влиять на поступки. Оно великолепно в своей безрезультатности, и его безрезультатность неотделима от доставляемого им удовольствия. Если созерцание произведения искусства побуждает к какой-либо деятельности, это значит, что либо произведение весьма посредственно, либо созерцающий не сумел оценить его во всей художественной полноте.