Светлана Шипунова - Дураки и умники Страница 23

— Нет, а что?

— Капитонов прилетел. Завтра пленум.

— Ну.

— Вот тебе и ну.

Назавтра Ивана Демьяновича сняли.

Через пару дней мне позвонил Борзыкин и спросил вкрадчиво:

— А книжку твою не успели издать?

— Не успели, — сказала я, неприятно удивленная этим вопросом.

— Ну ничего, другую напишешь, новому первому, — сказал Борзыкин и даже хихикнул от удовольствия.

Еще через неделю я сама позвонила в Политиздат и узнала, что набор уже рассыпали. У меня остался только тот самый, переплетенный для Крыма экземпляр, отнесла его домой, сунула поглубже в книжный шкаф и никогда больше не доставала, не вспоминала и не жалела.

* * *

Рассказала эту историю в одной московской компании.

— Милочка, чему вы удивляетесь? — сказал, выслушав меня, один умный господин. — Очень даже типичная история. Во все времена большие начальники желали иметь свою книгу, а то и не одну. Но кого тут, собственно, следует осуждать — их, для которых персональная книга стояла в одном ряду с такими понятиями, как персональная машина и персональная дача, или вашего брата — журналиста, который в общсм-то всегда охотно брался за это дело? Вы писали свой труд на излете брежневской эпохи и потому ничего с него не поимели, а чуть раньше умные люди как минимум квартиры улучшенной планировки за это получали, а уж повышение в должности — обязательно. Так что интерес тут всегда обоюдный. Но знаете, у всего этого, мне кажется, есть и другая сторона, — продолжал он. — Те, кто занимается «заавторством», должны, по идее, испытывать чувство внутреннего превосходства над титульным автором. Вот, мол, ты такой великий по должности деятель, а двух слов связать на бумаге не можешь, а я — никто, рядовой газетчик, за тебя думаю, вкладываю в твою пустую башку свои мысли. Тут, если хотите, целый комплекс у человека вырабатывается, скрытая мания величия, что ли. А как только власть меняется, эти люди сразу прут в литературу. Обратите внимание, иной бывший помощник уже норовит сейчас, на волне гласности, накропать свою собственную книжку, но о чем? Да о том, как он, сидя, к примеру, в ЦК, писал речи и книги своему бывшему шефу, то есть сдает его, уже и так отовсюду изгнанного и по стенке размазанного, а то и в земле лежащего, с последними потрохами. И заметьте: вожди канули, а помощники все на поверхности держатся.

— То есть вы хотите сказать, — осторожно предположила я, — что каждый, кто хоть однажды был унижен ролью «заавтора», рано или поздно желает отыграться за свое унижение?

— Вот именно! Впрочем, чтобы вас, Сонечка, утешить, скажу, что вряд ли найдется журналист, которому хоть раз в жизни не пришлось писать за чужого дядю- Профессия такая.

— Ну не знаю, — сказала я. — Лично у меня никакого чувства превосходства никогда не возникало. Ведь большинство людей не умеет писать, что из того? Тут уж кому что Бог дал. Может, и у Масленова какой-то свой талант был, и даже наверняка был, сейчас многие у нас говорят, что хозяин-то он был хороший.

Собеседник мой даже обрадовался:

— Вот и пусть бы хозяйствовал, книжки-то зачем писать?

Я и сама думала обо всем этом еще тогда, в 82-м. Ведь в какой-то момент мне казалось, что Масленов — всемогущ. Представить себе, что с такой же скоростью пошла бы в производство книга, написанная… да мною же, только под своей собственной фамилией, — невозможно и даже смешно. Ее не то что в самое главное издательство страны, айв наше областное вряд ли взяли бы, там же годами стоит очередь из местных писателей. «Что значит власть!» — думала я с каким-то даже ужасом. Но вот Масленова сняли, и все его могущество в один день кончилось. Выходит, что власть — категория ненадежная, рано или поздно она кончается, и тот, кто еще вчера был всемогущ, сегодня — никто, ничто и звать никак.

В то время как журналист — он как был журналист, так и остался. Все мое при мне и никуда от меня не денется. Значит, талант надежнее власти. И я дала себе зарок: больше в подобные авантюры не ввязываться и по возможности держаться от высокого начальства подальше.

Но ничего у меня из этого не получается. Кто ж знал, что начнется перестройка, придут совсем другие, новые люди, и все так изменится!

* * *

Новый наш первый, Иван Егорович Русаков, присланный к нам из ЦК, — прямая противоположность Масленову, даже внешне. Тот был большой, важный — сказано: хозяин и барин. А этот — маленький, щупленький, очень подвижный, в больших роговых очках на узком, казавшемся плохо выбритым лице, говор не наш, не южный — что-то из средней полосы России, говорит много и довольно путано, отвлекается, уходит в сторону (очень похож в этом на Горбачева), понять бывает непросто, тем более что говорит он все время исключительно о перестройке, двигать которую его сюда прислали, но иногда кажется, что он и сам не вполне понимает, что именно должен делать. Наши местные начальники встретили его настороженно и пока не признают, он здесь чужак и своим вряд ли когда-нибудь станет, даже если удержится. У нас же привыкли, чтоб «первый» возвышался над всеми в прямом и переносном смысле, привыкли бояться, трепетать. А этот — окружат на пленуме, его и не видно. «Что, — говорит, — революционного мы с вами можем сделать в нашей Благополученской области?» И смотрит с надеждой, вдруг кто-нибудь из директоров или председателей колхозов идею подкинет, но те переминаются с ноги на ногу и молчат. Привыкли получать четкие указания и четко их выполнять, а все эти новомодные дискуссии насчет «революционных перемен» кажутся им странными и немного пугают. Стоят, обижаются: чего, мол, он от нас хочет, чего добивается? Но ему самому чуть не каждый день звонит Горбачев и требует отчета о ходе перестройки в области. При этом тоже ничего конкретного, но все время повторяет одну и ту же фразу: «Надо начинать с себя». Русаков перестал ездить на работу и с работы в машине и ходит пешком, заглядывает по пути в магазины, разговаривает с людьми. Народ сперва удивлялся, а потом специально стали по утрам приезжать с других концов города в те магазины, что по пути в обком, и поджидают его там, письма какие-то суют, просьбы.

Он очень старается разрушить тот образ «первого», к которому все у нас привыкли, держится намеренно просто, демократично, старается быть доступным для всех, в том числе для журналистов, при этом говорит всем «вы», а Масленов обычно «тыкал». Раз в неделю он приглашает к себе редакторов областных газет, собкоров и целый час рассказывает, чем занимается обком. Вопросы можно задавать, какие хочешь. Это называется у нас гласность.

Ивану Егоровичу я сочувствую, и хочется чем-то помочь. Ася говорит, что жизнь ничему меня не учит, что неужели недостаточно тех трех лет, которые я добросовестно отсидела в обкоме, и неужели теперь, когда меня, слава тебе, Господи, вернули в газету, я не могу заняться, наконец, своим делом. Но в том-то и суть, что заняться «своим делом» хочется в принципиально других условиях, имея иные, чем это было до сих пор, отношения с тем же обкомом. В идеале я представляю себе эти отношения так: вот есть обком (власть) и есть наши читатели (общество), а между ними мы (газета), и мы выполняем функцию передатчика информации: 1) от власти — обществу; 2) от общества — власти (это и называется общественным мнением). То есть через газету проходят два встречных потока информации, и надо сделать так, чтобы эти потоки двигались максимально свободно, чтобы никаких препятствий не было, а это значит, что вся деятельность обкома должна стать открытой, доступной для журналистов и через нас для общества. А с другой стороны, любые мнения и взгляды, существующие в обществе, также должны находить отражение в газете и становиться, таким образом, сигналом для властей. Если раньше мы только подчинялись и выполняли указания сверху без права их обсуждать, то теперь мы должны сотрудничать с этим самым «верхом» на равных, более того, подталкивать его к более активным и решительным действиям, обращать внимание на наиболее острые и болевые проблемы. Если это получится, газета будет постепенно становиться самостоятельной политической силой. Вот для чего мне просто необходим постоянный контакт с тем же Иваном Егоровичем. Это для Масленова я (как и любой другой журналист) была всего лишь литрабом, теперь у меня, у всех нас появилось право голоса, и глупо им не воспользоваться. К чести Русакова, он искренне интересуется нашим мнением, спрашивает совета (особенно по разным молодежным проблемам), и мы ему многое подсказываем, кто ж лучше нас знает!

В редакции сейчас большой подъем и большие перемены. Валера Бугаев сделал материал о ребятах, погибших и покалеченных в Афганистане. Об этом еще никогда никто не писал. Газету рвут из рук, в городе только и разговоров, что об этой публикации. Правда, военный комиссар пожаловался на нас в обком, мол, газета подрывает авторитет армии, но Иван Егорович нас защитил, говорят, сказал военкому только одну фразу: «Вы что, против гласности?», тот и скис. Бугаев, вдохновленный таким успехом, выдал следующий материал на еще более забойную тему — о наркомании. Еле уговорили цензора, у него в перечне черным по белому записано: можно показывать только как частный случай, как явление — запрещено, а Бугаев-то написал как раз о явлении. Цензор сказал: «Пусть ваш новый редактор распишется на полосе, что публикует это под свою ответственность». Я, конечно, расписалась, и материал пошел. Зато какой резонанс! Опять газету невозможно купить в киосках. После этого мы решили открыть постоянную рубрику — «Запретная тема». Следующий материал будет настоящей «бомбой», такого наш читатель еще не видел — Бугаев пишет о проституции в портовых городах на примере Малороссийска. Но вот что я замечаю: у ребят наших пропадает интерес к другим, обычным темам. Скоро никого не заставишь ехать за репортажем с уборки, всем подавай сенсацию. На редколлегии завотделами потребовали, чтобы «Запретная тема» была общередакционной рубрикой и все могли по очереди участвовать, а не один Бугаев. Пришлось согласиться.