Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) Страница 23

Не назад же! Пусть тут глупость непреклонна,

Пусть как рвотное мне — полые слова,

Трюм планеты, зло открывший все кингстоны,–

Вот какой мне нынче видится Москва.

Там — вода уже над всем, что было высью,

Там судьба уже ревет, борта сверля…

…Что же злюсь я на игрушечные мысли

Здесь, на палубе того же корабля

В рифмованной публицистике Коржавина часто звучат воинствующие сатирические интонации. Порой и в лирике (которой у него весьма немного) проявляется жесткая ирония. Есть у него некоторые стихи полностью сатирические. И это — лучшее в творчестве Наума Коржавина. Вот озорное и меткое "Подражание господину Беранжеру", написанное в стиле ядовитых песенок французского поэта. Все скандалы и "революции" в стаканах вина или круж¬ках пива получают точную оценку поэта, смотрящего на эти "собы¬тия", как взрослый на детские глупости. Поэту известно, к чему ве¬дут эти игры, Поэтому — рефрен:

Нет, не зря не хочу я к ним ехать,

Пусть к ним едет советская власть

А вот когда "товарищу Дэвис Анджеле

доверяют правленья браз¬ды", то результаты легко предсказуемы и подальше от всего этого, "под сенью банальной свободы", можно и снисходительно сказать:

Я тогда о судьбе их поплачу,

Правоте своей горькой не рад,

И по почте пошлю передачу

Даже Сартру, какой он ни гад.

Классический вопрос — "кто виноват" получает у Коржавина бескомпромиссный ответ: "мы все". Второй столь же классический русский вопрос — "что делать" ответа не ждет… отвечая на него, неминуемо превра¬тишься в идеолога, а там недалеко и до соблазна утвердить свою пра¬воту неправыми путями. И все пойдет сначала…

И все-таки: что де¬лать?

Выбор — веку подстать:

Никуда тут не скрыться:

Драться — зло насаждать,

Сдаться — в зле раствориться.

(Но это уже опять почти чистая как бы буддистская публицистика!)

А в процессе утверждения истины "любыми средствами" цели вооб¬ще испаряются и средства (любые — по условию задачи!) сами за¬нимают место целей. И все же человек может, должен уйти –

От созидательных идей,

Упрямо требующих крови,

От разрушительных страстей,

Лежащих тайно в их основе.

Уйти, как ушел, пройдя нелегкий путь, сам поэт.

И всё же, на мой взгляд, есть у Коржавина одно произведение, которое строго говоря относится не столько к поэзии, сколько к эстраде — но оно блестящее. Это веселая, пародийная и очень точная переделка статьи Ленина «Памяти Герцена. Подробное и весьма смешное изложение этой статьи, относящейся к бойкой «желтой журналистике», которой у Ленина было немало, заставляет смеяться безудержно!

…Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда всё пошло.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребёнок спит?

………………………………………….

Ах, декабристы. Не будите Герцена:

Нельзя в России никого будить!

20. ЦАРЕВНА МЫШИНЫЙ ГОРОШЕК (Элида Дубровина)

Все книги ее стихов — с компромиссами: почти в каждой есть несколько стихотворений, хотя и не фальшивых, и достаточно искренних, но банально-декларативных, типичных для большинства стихотворцев её поколения. Стихи эти — так называемые «паровозы» — помещены, как полагалось, в начало каждой книги по молчаливо принятому советскому ритуалу — не для читателей, а специально для цензоров разных рангов. Естественно, что они выглядят очень неуместно в творчестве поэта, столь глубоко погружённого в сказочный мир.

Каждую книгу Дубровиной надо начинать читать только с десятой, а то и с пятнадцатой страницы…

Восприятие природы в стихи её переселилось из самых разных сказок — именно в этом особая живописность и праздничность поэзии Дубровиной. Лирика её отчасти балладна, включает в себя вовсе не обязательную для лирика фабулу:

Под фатой из серебряных мошек

Вся — мерцание, зыбь, забытьё,

Я, царевна мышиный Горошек,

Оплетаю крылечко твоё…

А дальше развивается действие…

А вот другие, более поздние стихи, отделённые от предыдущего почти двадцатилетием:

Как я любила нашу глухомань,

Сады под вьюгой в крупных звёздах ночи,

А на окне у нас цвела герань,

Из милой сказки аленький цветочек.

Идиллия всё же у Дубровиной встречается редко, гораздо сильнее звучит у неё неприкаянность:

Но для всех, чьей души неуемность

Не вместилась в уюты квартир,

Как расплата приходит бездомность,

Как награда — весь яростный мир!

Дубровина была бездомна в поэзии, вернее в её "табели о рангах".

Известный питерский критик и фольклорист Владимир Бахтин писал в 1982 году в рецензии на книжку «Огонь рябиновый», что в простых советских поэтах Дубровина не числится, что ровесники, претендующие на происхождение из народа, относятся к ней с подозрением, поэты — любители усложнённости сторонятся со снобизмом её «не интеллектуализма».

Над всем у Дубровиной звучат –

Переборы старинных струн,

Перезвоны былин и рун,

И туманной луны разлив —

Сердца странный речитатив.

Элида Дубровина оказала огромное влияние на безвременно погибшего Николая Рубцова, она привела молодого поэта к пониманию колдовской музыки Блока. А тот ветер северной России, что наполняет рубцовские стихи, гудел еще раньше и гудит поныне в тревожных знахарских, таинственных лесах, в колдовских дебрях стихов Дубровиной:

В ломких молниях, в белых зарницах,

Перекатной зелёной волной

Прошумела весна-огневица.

Над моей, над обрывистой Цной,

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.

По отъёмным лесам и яругам.

По лугам, где туманилась мгла,

По русалочьим синим излукам

Огнецветы свои подожгла…

Или такое:

Пусть метели бегут — но ручьи следом,

Слышу — травы растут под седым снегом…

И она, верно, слышит. Это не для стиха только, нет, это и в стихах, и в жизни. Завораживающие интонации, за которыми — таинственная первозданная Русь. И весь мир, кажется, населён оборотнями, кикиморами, лешими — но в отличие от уродливой, антиэстетичной сказки Сологуба, или жуткой нечисти Нарбута, у Дубровиной и нечисть прекрасна!

Я не к добру, я не добра,

Я волчье солнышко — луна,

В зеленый мех из серебра

Нагая роща убрана.

А на поляне — волк, мой царь,

Моя божественная тварь!

Блеснут глаза, задышат ребра,

И лес поймет, что обречен,

И ужаснется — как подробно

Он до хвоинки освещен!

В поэзии Дубровиной волк — олицетворение свободы лунного зыбкого света, ко¬торый проникает в дебри, "где рты раскрыли кровожадные больные бледные цветы" — этот темный мир озаряется только Словом.

И вот ещё:

И шепот, и смех — колышется луг,

Зыбок в свете луны травяной разлив,

Все быстрей, быстрей — то ли всплески рук,

То ль ручьи волос, то ли взмахи грив…

Неожиданная, даже странная картина! А всего-то ветер над травами пробежал в лунную ночь… Духи, русалки, призрачные кони — все они живут в лунный час на сказочных полянах… Но тем, кто не слышит ни перебранки леших, ни пенья русалок, тому нет хода в мир поэзии Дубровиной. Такой человек тут — незваный гость… Он — человек городской улицы, который на всё природное "заповедные растерял права". И связей нынешнего с вечным такому человеку не проследить. Он — не читатель этих стихов. И не поймёт он эту непостижимую связь забытой деревни с музыкой сфер:

И словно бы слышишь в сиянии лунном

Торжественный хор, обращенный к векам,

И словно бы видишь — натянуты струны

От вещих созвездий к земным огонькам…

Безвестная деревня этих стихов несёт в себе, кажется, больше божеского, чем прославлен¬ные города.

Русь Дубровиной — вне времени. Она — вечная. Чаще — древняя, языческая, но порой и христианская… Будь то Снегурочка, или Ярославна — они не привязаны к датам, они и всегда, и сегодня, здесь, в нас:

Ты погладь мои косы спутанные,

Милой ладою назови…

В черном небе сгорают спутники,

Как сердца на кострах любви,

За священными синими реками

Плачут звонницы на Руси,

Это всем не вернувшимся реквием,

Всем, погибшим в расцвете сил.

Память крови острее в сумерках,

В ней — тоска, ликованье, грусть…

Я ушла от праздных и суетных,

И теперь — только ты и Русь…