Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) Страница 24

В ней — тоска, ликованье, грусть…

Я ушла от праздных и суетных,

И теперь — только ты и Русь…

Сейчас слово Русь ассоциируется, в основном, с гротескными националистами, с карикатурными песнями Бичевской.

И только с усилием вспоминаешь, что у Есенина «затерялась Русь в Мордве и Чуди». А тогда в шестидесятые слово это было, пожалуй, противопоставлено советской власти. Не советская Россия, первая среди равных, а древняя Русь.

А "праздные и суетные" в этом стихотворении не случайно напоминают "ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови" из некрасовского "Рыцаря на час". Аллюзия эта приходит точно и неминуемо.

И как бы ни старались "праздные и суетные" сделать из каждого поэта "советского патриота", настоящие поэты, даже написав некото¬рое количество дежурных «паровозных» стишат, остаются все же поэтами. И они остро чувствуют, как сами того не ведая, вот эти «праздные и суетные» губят всё, к чему прикасаются.

И возникает в стихах Дубровиной апокалипсис природы… Особенно остра в её стихах никогда не оставляющая тревожность от того, что мы многого не видим… А когда замечаем, то уже поздно:

……………………………..

И как там в веках отзовётся

Покорная гибель цветка.

И влаги не вымолят лозы,

В сухом отмерцав серебре,

И вытечет жизнь из берёзы,

Из раны струясь по коре.

Касаток последняя стая

Исчезнет вдали за рекой,

И рыбка умрёт золотая,

В тоске от корысти людской…

У Дубровиной встречается и навязшая в зубах Ярославна. Собственно говоря, Ярославна была таким штампом 60-х, наряду с кафе «Алые паруса». Но у Дубровиной получается и о ней сказать по-человечески, смешав в нескольких строчках былинные аллюзии, «Слово о полку» и «Песнь песней».

Пенный Волхов бежит из Ильменя,

Близок бой, кружит воронье…

Обними меня, положи меня

Как печать на сердце твое!

P.S. Эту статью я написал 25 лет назад. Перечитывая её и исправляя и меняя в ней что-то, я понял, что в продолжающих мне и сейчас нравиться стихах Элиды Дубровиной, к величайшему сожалению, можно увидеть ростки нынешнего ходульного русского национализма.

21. ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ НЕ ВЕРБЛЮД (Борис Чичибабин)

Я помещаю эту статью, написанную, как и другие, больше четверти века назад, с очень малыми изменениями, как дань поэту того и только того времени, которого, увы, сейчас читать неинтересно.

В семидесятые годы о поэте Борисе Чичибабине было известно, наверное, меньше, чем о каких-нибудь пиитах восемнадцатого столетия… Книг не было. Даже в "Днях поэзии" имя его практически не встречалось.

…

Однако в справочнике Союза писателей за 1970 год значится, что Борис Чичибабин — псевдоним Бориса Александровича Полушина, тогда жившего в Харькове.

Только в конце восьмидесятых годов стало известно, что прямо с войны Чичибабин отправился в ГУЛАГ. В тюрьме он написал «Красные помидоры», а в лагере — «Махорку», и эти стихи вскоре стали народными песнями. Когда Чичибабин вернулся из лагеря, его стали изредка печатать и даже приняли в Союз писателей…

А в 1973 году, после того как его стихи стали широко расходиться в самиздате, а главное, после публичного чтения резкого стихотворения о «воровских похоронах» Твардовского, Чичибабина из Союза писателей исключили.

Вот что он написал после этого:

Нехорошо быть профессионалом:

Стихи живут, как небо и листва.

Что мастера? — Они довольны малым,

А мне, как ветру, мало мастерства.

После исключения из Союза Писателей Чичибабин многие годы работал экономистом в трамвайном парке… В советских изданиях семидесятых и восьмидесятых годов стихов его я не видел. Да они и не появлялись там. Но стихи его ходили в самиздате.

Как писал позднее критик и философ Григорий Померанц «Уход из дозволенной литературы… был свободным нравственным решением, негромким, но твёрдым отказом от самой возможности фальши»

В конце семидесятых в альманахе "Глагол" ("Ардис", Мичиган) появилась большая подборка стихов Чичибабина. А потом — в "Континенте" мне досталось весёлое занятие — готовить к печати присланную из Харькова контрабандой подборку его стихов.

И кровь, и крылья дал стихам я,

И сердцу стало холодней –

Мои стихи, мое дыханье,

Не долетело до людей.

Как будто я свалился с Марса,

Со мной ни брата, ни отца,

Я слишком долго начинался,

Мне страшно скорого конца…

Вот что говорит он говорит о себе:

В моей дневной одышке,

В моей ночи бессонной

Мне вечно снятся вышки

Над лагерною зоной.

Он и к концу 60-х годов утверждает: «Ещё не умер Сталин!»

И вот — об отношениях со своей страной:

В ней от рожденья каждый

Железной ложью мечен,

А кто измучен жаждой,

Тому напиться нечем.

Ясно, что автору таких строк было "не место в рядах". С этим уж точно соглашались все литературные номенклатурщики. Это их было место — в Союзе, ведь они — люди уважаемые, солидные, а тут вдруг кто затесался, как можно! — себя, то есть советского писателя, сравнивает с верблюдом!

Он тащит груз, а сам грустит по сини,

Он от любовной ярости вопит,

Его терпенье пестуют пустыни,

Я — весь в него, от песен до копыт.

Его удел ужасен и высок:

И я б хотел меж розовых барханов

Из-под поклаж с презреньем нежным глянув,

С ним заодно пописать на песок

Зыбучие пески писательской организации вполне достойны такого к ним отношения, особенно со стороны человека, который, оставаясь сам собой, делает свое дело одиноко — годами, десятилетиями, так, словно не существует соблазнов и нет фальши, пропитавшей воздух — "Ни с врагом, ни с другом не лукавлю" — пишет он. А в своей программной вещи "Искусство поэзии", посвященной молодому поэту Александру Вернику, который вскоре после её написания эмигрировал, Чичибабин не случайно вспоминает Сократа.

Стоицизм — вот термин, характеризующий его позицию.

Как выбрать мед из сатанинских сот

И ярость правоты из кротости Сократа,

Разговорить звезду, и на ладошку брата

Свести ее озноб с Михайловских высот?

Только поэзия по его мнению способна "выбрать мед" — прозаик же –

… волен жить меж страхов и сует,

кумекать о добре и в рот смотреть кумиру,

а нам любовь и гнев настраивают лиру…

Поэзия для него — ежедневное распятие:

Лишь избранных кресту поэзия поит…

И если в начале этой оды — главный герой — Сократ, то в конце ее возникает Иисус. Это не удивляет. Ведь многие философы ещё в поздне-античные времена говорили, что Сократ в какой-то мере — один из предтеч Христа…

Стоически принимает Чичибабин и прощанье с друзьями, уезжающими навсегда. На отъезд в эмиграцию многих друзей он откликается такими строками:

Дай вам Бог с корней до крон

без беды в отрыв собраться.

Уходящему — поклон.

Остающемуся — братство.

Остаться собой перед разлуками, смертями, всеобщей ложью, захлестнувшей родину, и льющейся из нее за её пределы, как из переполненной чаши… Чичибабин вспоминает в стихах художника Филонова — замолчанного, как и он сам, бунтаря, погибшего в ленинградской блокаде. Когда-то в юности фанатичный большевик, романтик разрушения, ужаснувшийся тому, что сам сделал, Филонов был срочно забыт страной… Забыт до смерти…

Ничей не наставник, ничей не вассал,

Насытившись корочкой хлеба,

Он русскую смуту по-русски писал

И веровал в русское небо.

Другой герой поэзии Чичибабина — Гоголь. "В злую высь воспарил не писательский, нет — мифотворческий гений".

Пронзительная искренность дает поэту право упрекнуть Есенина в том, что тот "как слепой смотрел на свет". Ценя есенинский талант и упрекая Есенина за то, что тот "задрав штаны бежит за комсомолом", Чичибабин называет его "за стол посаженным плебеем":

Хоть был и неуч и позер,

Сильней, чем ценим,

Ты нам во славу и в позор,

Сергей Есенин!

Эти строки — реакция на попытки сделать из глубокого, печальнейшего, но далеко не гигантского лирика, какого-то национального идола. Так же как Есенина запрещали, так потом — опять не по поэтическим — только по политическим, а точнее националистическим соображениям из него захотели слепить фигуру, которая должна была заслонить, если не Пушкина, то хотя бы Лермонтова и Блока… Журнал "Наш современник" очень об этом хлопотал, а раньше и "Молодая Гвардия" старалась, да выдохлась…