Субъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь - Познер Владимир Владимирович Страница 24

В марте 1989 года он был уволен с должности директора газеты за публикацию материалов о созданной при поддержке правительства антитеррористической организации GAL, задачей которой было убийство членов ЭТА. Более того, ему было запрещено впредь заниматься журналистикой.

Через семь месяцев после своего увольнения и изгнания из профессии Рамирес и три его товарища создали газету El Mundo. Больше пятидесяти журналистов газеты Diario 16 уволились с работы и перешли к Рамиресу.

После первого года своего существования тираж газеты достиг 100 тысяч; когда я встретился с Рамиресом, у газеты был один миллион триста тысяч читателей и она стала второй газетой Испании.

Под руководством Рамиреса газета разоблачила участие властей в убийстве более двух десятков баскских активистов, что привело к суду над бывшим министром внутренних дел и рядом других лиц, как политических, так и военных. Газета так же последовательно выступала против американской войны в Ираке.

В 2014 году Рамирес был уволен. Как он считает, его увольнения добилось правительство.

Вопросы, которые возникали во время нашего общения, представляются мне важнейшими для понимания журналистики.

Цензура и самоцензура. С цензурой все ясно: существует официальный запрет на публикации в СМИ определенной информации; запрещена критика определенных лиц, событий, взглядов; запрещен доступ в СМИ определенным людям. Существует подробный перечень этих запретов в виде справочника, которым цензор пользуется, принимая решение. Часто это доходит до абсурда. Помню, когда в год пятидесятилетия Октябрьской революции (1967 г.) я готовил номер журнала, посвященный Ленинграду, и принес военному цензору нашу фотосъемку мостов Невы, сделанную с вертолета. Цензор запретил их.

– Но почему? – возмутился я. – Ведь американские спутники могут прочесть номерные знаки автомобилей, не то что увидеть наши мосты!

– Установку 1937 года в отношении такой съемки никто не отменял, – ответил мне цензор.

Да, с цензурой все ясно.

А вот с самоцензурой… Журналистика сегодня поражена ею – и не только в России. Готовя материал, журналист задается вопросами: понравится ли это редактору? Не рассердит ли это мэра? Губернатора? Президента? Не угрожает ли это мне? Не уволят ли меня и, если уволят, что будет со мной, с моей семьей? Может, не надо писать, говорить об этом? Может, надо писать и говорить о другом и по-другому?

Самоцензура рождается и цветет там, где нет правил, нет у журналиста уверенности в своей защите, там, где правит не закон, а произвол.

И это касается всех журналистов, кроме тех, которые не колеблясь, твердо решили следовать политике «партии и правительства». У них нет самоцензуры. Она их не мучает. Правда, они перестали быть журналистами…

Рамирес говорит:

– На свете есть три профессии, в которых долг превыше всех обстоятельств: священник, врач и журналист.

Каков долг священника, я точно не знаю.

Долг врача понятен: он должен лечить. В любых обстоятельствах. Предположим, врач идет по полю боя и видит лежащего на земле раненого. Он не должен спрашивать, свой он или чужой, он должен спасать его. Если спросит, значит, не врач.

Каков долг журналиста? Информировать. Как можно полнее, как можно объективнее, как можно честнее. Невзирая на лица. Не беря в расчет ходульные представления о патриотизме, о дружбе.

Вот пример. Когда я работал в США и делал с Филом Донахью программу Pozner & Donahue для телевизионной компании CNBC, известнейший в Америке профессор журналистики Фред Френдли собрал группу видных тележурналистов и задал им следующую загадку:

– Представьте, что вы берете интервью у своего министра обороны. Сидите у него в кабинете. Вдруг звонит телефон. Он берет трубку, слушает, потом произносит – «Хорошо», кладет трубку и говорит вам: «Посидите три минуты, я сейчас вернусь», и выходит. Вы, конечно, смотрите, что у него на столе – вы же журналисты. Видите, что лежит документ – лежит вверх ногами, но вы же умеете читать вверх ногами, вы же журналисты. Из этого строго секретного документа вы узнаете, что через десять дней ваша страна объявит войну другой стране. Это не подстава, министр просто забыл перевернуть документ. Как вы поступите?

Нам потребовалось полминуты, чтобы сформулировать единогласный ответ: мы постараемся предать эту новость гласности.

Когда я рассказываю эту историю студентам факультетов журналистики в России, ответ бывает совершенно иным. Чаще всего говорят, что предать эту информацию гласности непатриотично.

Непатриотично? А кто мы такие, чтобы решать, какую новость следует сообщить, а какую нет? Патриотично ли принять решение о начале войны, не спросив нашего согласия? Мы готовы к тому, чтобы погибли наши отцы, мужья, братья, сыновья? Мы с этим согласны?

Это теоретический пример. А вот практический. Когда 26 апреля 1986 года взорвался блок на Чернобыльской АЭС, когда радиоактивная пыль поплыла по воздуху, когда в Киеве первомайская демонстрация шла под радиоактивным дождем и СМИ молчали – это было патриотично?

Совсем другая история, о которой я рассказывал не раз. Жил один испанец по имени Хорхе Семпрун. Он воевал против Франко. Когда Франко победил, он бежал во Францию – это было в 1939 году. В этом же году началась Вторая мировая война, Франция бесславно капитулировала. Семпрун пошел в Сопротивление, вскоре стал один из лидеров и одним из самых разыскиваемых немцами борцов за свободу Франции. Его поймали, потом отправили в концлагерь, кажется, Бухенвальд. Он выжил. Много позже он написал книгу о том, как везли их, будущих лагерников, пять дней. Называется она Le Long Voyage[21]. В одной из глав Семпрун рассказывает следующий эпизод:

Он сидит в одиночной камере в гестаповской тюрьме. Солдат, который его караулит, спрашивает:

– Почему ты сидишь, что ты сделал?

– Я здесь потому, что я – свободный человек.

– Ты свободный? – со смехом говорит солдат, – какой ты к черту свободный?! Ты сидишь в тюрьме, а вот я – свободный. Скоро пойду в казарму, потом в бистро, попью пивка…

– Дурак ты, – говорит Семпрун, – ничего не понимаешь. Я ведь мог не рисковать шкурой, не сопротивляться вам, сидеть дома, попивать красное вино и читать газеты. Но как свободный человек я понимал, что у меня не было выбора. Ведь вы, фашисты, враги свободы. Если бы я отказался сопротивляться вам, я бы отказался от своей свободы. А вот тебе скажут «стреляй в него», будешь стрелять, скажут «кругом, шагом марш» – повернешься и пойдешь. Ты не свободный человек.

Долг свободного человека. Долг священника. Долг врача. Долг журналиста. О котором некоторые забыли и многие знать не знают.

Джозеф Ахрам

На фото не видно, что он весь в татуировках. Весь. С головы до ног. В носу – колечко. Одет, говоря сдержанно, вызывающе. Если попытаться угадать, кто он по профессии, придут любые мысли, кроме одной: брокер. Не просто брокер, а очень и очень успешный и удачливый. «Трудная профессия?» – спрашиваю я.

– Самое сложное, – со смехом отвечает Ахрам, – научиться терять деньги. Люди не умеют терять.

А ведь он прав. И я вспомнил вот эти строчки из стихотворения Киплинга “If”[22]:

Ориол Хункерас

Все-таки, кто такой Дон Кихот? Безумец? Отчасти. Мечтатель? Конечно. Борец за правду, за справедливость, за то, чтобы люди жили счастливо? Разумеется.