Эксперт Эксперт - Эксперт № 28 (2013) Страница 25

Для иллюстрации здешней идеологии я приведу немного пространный и отчасти побочный, но очень характерный пример. Кучерская, как я уже говорил, — филолог, и она об этом обычно никому забыть не дает; напоминает она об этом и в романе, преимущественно — очень узнаваемым снобизмом. Вот она показывает, какая неграмотная и неразвитая публика работает в прессе, через страдания героини, вынужденной эту прессу редактировать, приводит длинный список баянных опечаток: « Предпринимателя N опустили под подписку о невыезде», « Протокал оказался подписан…», « Раболовные суда простояли в порту более суток» — и резюмирует все следующим пассажем: « Мазут чужого пустословья, вранья, липкое синтетическое варево из слов- двойников, сплетенных из слюней и взвинченности, напитка Energizer и нереализованных амбиций». Проблема в том, что напитка с таким именем нет, так называется батарейка, это зарегистрированный товарный знак, с ним не пошалишь, да еще есть пиратские пищевые добавки, шоколадки и порошки для качков типа Carbo Energizer; а напиток, который Кучерская имеет в виду, — это энергетик, который та самая ненавидимая ею пресса по причине той самой ненавидимой ею безграмотности называет энерджайзером; то и другое, являясь родовыми понятиями, пишется со строчной буквы; так что филологический пафос это все порядком дезавуирует, зато обнажает авторский метод исследования реальности. Он там везде такой.

Тут, однако, сразу надо — с прицелом на будущее — обозначить один принципиальный момент. Определенного сорта литература, комедийным синопсисом которой является у нас Гришковец, научилась по нынешним временам защищаться одной и той же отмазкой: дескать, это не автор в тексте навозил графомании, это его герои думают такими вот кургузыми корявыми словами. У Кучерской тут, натурально, почти нет авторских ремарок в чистом виде — все это, по заветам Бахтина (вот кто вертится в гробу, куда там Василию Ивановичу), подано глазами героев, через их внешнюю и внутреннюю речь и через поток их сознания. Тем не менее проблема недостоверности сохраняется, и вот почему: люди у Кучерской говорят и думают «как в жизни», а говорящие «как в жизни» люди — самый верный признак графомании (это вообще такая банальная мысль, что даже стыдно ее лишний раз писать, но что делать, если в данном случае ей тут только и место?). Я проиллюстрирую это все примерами, собранными с первых пятидесяти страниц, так как затем у меня руки опустились, и я перестал примеры выписывать.

Вот как муж главной героини, например, смотрит на едущую вместе с ним девушку: « Скорее всего, девушка кой- чего уже повидала на своем недлинном веку. Коля понял это, когда вагон качнуло и на несколько мгновений она оторвалась от журнала, подняла голову — в темных глазах мелькнули опытность, грусть».

А вот он смотрит на свою будущую жену: « Да, по губам всегда можно было определить. Эти ничего не знали! Вообще- то против опытных девчонок он совсем не возражал, но сейчас ему понравились именно такие губы».

Майя Кучерская уже, по всем приметам, не девушка, и как ей удается до сих пор сохранять представление о мужской психологии на уровне школьных песенников — для меня загадка. Впрочем, о женской психологии ее представления не сложнее. Вот как выглядят мысли и ощущения Тети Моти:

« Она любила сына с нежностью и страхом материнского животного».

« Как, как случилось, что они с Колей столько времени вместе? Милый мальчик, смешной, кажется, добрый, но совсем другой, из другого круга. Да это- то и притянуло, с ума свело! И еще мама, мама твердила, да и когда не твердила, все равно, всем своим видом заклинала: нельзя оставаться одной. Только замуж!»

« Симпатичный, так пленявший ее поначалу своей простотой и чистотой душевной человек с золотистыми волосами, большими, крепкими, чуть красноватыми руками, ее муж навалился на нее всей своей тяжестью, всеми своими кошмарными привычками. Русский muzhyk».

А вот тот предел объективации, на который отваживается текст: пассажи как бы определены тезаурусом того самого мужа, который в метро по глазам распознает блядей: « Через полгода он стал тысячнегом, получил пару нехилых предложений от рекламщиков — и отказался»; « Коля дождался полной загрузки. Давным- давно ацстойные “ корзина”, “ мой компьютер”, “ мои документы”, “ рабочий стол” и прочие ярлычки он сменил на собственные варианты — “ мусоропровод”, “ не твои документы”, “ старые бумажки”, “ окружение”, “ парта”». Я искренне надеюсь, что «ацстойные» — это все-таки опечатка при наборе, хотя бы в плане буквы Ц. То есть, по моим личным меркам, после вышеприведенных цитат тему следует закрывать, но я все же добавлю несколько слов.

У нас в публичном медийном пространстве сложилась довольно странная ситуация, при которой слово «филолог» стало синонимично слову «писатель»: если человек презентуется как филолог, то отчего-то предполагается, что он непременно умеет писать. И они пишут: в лонг-листе «Большой книги» был, например, еще Архангельский — оба они единомышленники, оба в своих статьях постоянно ссылаются на книжки друг друга (они соавторы учебника по литературе для 10-го класса), оба прозу друг друга непременно хвалят (еще Быкова), так что даже жаль, что он в финал не прошел, — была бы пара. Я решительно ничего плохого не хочу сказать про филологов — до тех пор, пока это профессия, а не звание и не должность с широкими полномочиями; когда же слово «филолог» превращается в звание, то это сразу сигнализирует о том положении дел, которое описывается поговоркой «Девушку украшает скромность, если нет других украшений» (в данном случае украшает как раз нескромность, но неважно). В итоге слово «филолог» превращается в своего рода пропуск — не в литературу, туда пропуск не нужен, — а в истеблишмент. И именно в силу того, что наш литературный истеблишмент не имеет никакого внятно сформулированного ценза: если есть у человека, чем себя похвалить — то и сойдет. Затем, когда самохвалящих становится достаточно много, чтобы они начали хвалить друг друга, — система замыкается и принимается поддерживать свой собственный метаболизм, не обращая на окружающий мир никакого внимания: для того, чтобы ее разомкнуть, потребны критерии вкуса, но система вырабатывает эти критерии для себя сама. Оно конечно, национальная культура везде примерно такая, но в иных местах на нее есть система внешних воздействий в виде грантов, премий и отзывов прессы, а у нас никаких рычагов воздействия нет вообще, потому что наш современный литературный процесс сам себе грант, премия и отзыв: литпремии вбирают все производимое системой внутри себя, включая лютейшую дамскую графоманию, которую надо печатать в мягкой обложке с сердечком и сигаретным силуэтом дамы, — и выдают призы (у Кучерской уже есть награды). По мере движения нашей истории с «Большой книгой» мы повстречаемся еще с некоторым числом принадлежащих к истеблишменту людей, и можно будет заметить, что в нынешней высокой графомании нет никакой случайности, что она уже выработала свои законы и стала своего рода жанром, который так и называется: «литература русского литистеблишмента». Эти законы жанра настолько хорошо определены, что система способна выявить их даже во внешнем мире — и дать премию: это как раз и есть случай с афедроном*.