Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский Страница 25

Тихо в лесу, только не спит сова, трудно уснуть, так болит голова, вот и не спит сова. Всякий член УЖК им гордится и его стыдится, и всякий хочет из него вырваться. Преодоление УЖК – из лучшего, что случилось в XXI веке. Россия тут отстает на сто лет, но и она подтянется – человек ведь рождается один, умирает один, совокупляется 1 x 1, один плачет, один прозревает, один молится, да, да, один молится: главная молитва ведь о Чаше, когда ученики уснули.

Помню, когда в юности читал книжку Чуковской «Процесс исключения» (прекрасную, к слову сказать), очень меня смущало там одно место. Лидию Корнеевну исключают из Союза писателей, и она, стоя перед комиссией, произносит последнее слово:

– С легкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбежны: площадь имени Александра Солженицына и проспект имени академика Сахарова.

В семидесятые годы мне, дураку, тут за Чуковскую делалось совестно. Она ведь здравая, она ведь умная, проницательная, язвительная, да вот беда: все время впадает в самый нелепый пафос; но всякое безобразие должно знать свое приличие – кому площадь Солженицына, с чего проспект Сахарова? Ну что за чушь, в самом деле.

Однако прошло всего ничего, каких-то 30 лет, и возник проспект Сахарова, и объявилась улица Солженицына. То, что казалось выспренней патетикой на котурнах, оказалось сухим, математически точным предсказанием.

Это я к тому, что родина, конечно, избяная, слюдяная, из века в век одинаковая, с кислыми щами, которые с бороды виснут, но то, что выглядит самым прочным и неизбывным, исчезает здесь в сказочно короткий срок.

С вами была пятиминутка оптимизма.

При почти полном, сверкающем отсутствии каминг аутов само это выражение плотно вошло в русский язык, причем сразу во втором, третьем – метафорическом – смысле. Не обучившись даже в первом классе, мы бодро шагнули в институт. И сегодня каминг аут может обозначать все, что угодно, любое обнаружение скрытого, вплоть до объявления о том, что у тебя понос. Лишь прямое первоначальное значение почему-то никем не востребовано. Зря говорят, что словесность умерла, что литература кончилась.

В Вильнюсе прошел конкурс на возведение памятника вместо убранного в 1991 году Ленина. Lenta.ru рассказывает подробности. Оказывается, к конкурсу «допускались только скульп-торы, не сотрудничавшие в советские времена с КГБ (они должны были предоставить организаторам соответствующую справку). Один из проигравших… позднее раскритиковал организаторов, заявив, что на связи с КГБ следовало бы проверять и членов жюри. „На одном ли уровне мы, создатели, и вы? Я хотел бы, чтобы мне прямо ответили – при каком строе и в каком обществе мы живем. Предоставляли ли вы такие справки, как мы, творцы?“ – возмущался участник».

Какая удивительная, однако, вера в бумажку – дунешь, и нет ее. Пора приучаться проверять друг друга на вкус, на цвет, на запах.

Иначе черт-те что поставят в центре Вильнюса. Сейчас там вместо Ленина будет нечто, описываемое создателями так: «Свет духа народа – птица души – так можно назвать идею этого поэтического образа, осмысливающего путь исторического, национального, политического и общечеловеческого поиска. Выражение духа, беспокойства души – вырывающаяся из клетки птица».

К поэтическим словам приложена фотография, на которой клетки не обнаружить, да и птица опознается с трудом. Без подсказки видать гнущееся вертикальное изваяние, тонкое, вытянутое, с маленькой выпуклостью посередине, более всего похожее на ущербный или модернизированный сперматозоид.

В 1970 году, когда у Ленина был вековой юбилей и назойливый Ильич лез с кепкой из каждого включенного утюга, озверевший советский народ сложил серию анекдотов про вещи, специально сделанные к столетию, – трехспальную кровать «Ленин с нами», мыло «По ленинским местам», одеколон «Дух Ильича» и пр. При этом одеколон был тогда преимущественно одного типа – сладкий, резкий, с запахом жасмина. Никакой социальной, имущественной розни, нынче повсеместно проклинаемой: страна тогда пахла дружно, страна пахла одинаково. Соединяясь с потом, жасминный ленинский Дух делался незабываемым.

Но с каждым годом он слабел, потом стал выветриваться. Когда в 1991 Лениных посносили, одинокий и неприкаянный, уже почти неслышный Дух бродил по периметру своей площади, метя углы и залезая в щели. Он дрожал, он коченел, его чуть не вымели с мусором.

Хе-хе, они думают, что, выпорхнув из клетки, полетели в Европу. Щас. Там, где свет духа народа – птица души – осмысляет путь исторического, национального, политического и общечеловеческого поиска, там вообще-то он. Со справкой из КГБ или со справкой из анти-КГБ – он, точно. Это он мучительным сперматозоидом рвется к новой неиссякаемой жизни.

В Сочи будут штрафовать за вывешивание белья на балконах. Это они к Олимпиаде готовятся, хотят, чтоб все было, как в европах. В европах, однако, белье на балконах висит, на улицу вываливается, в южных городах со всем простодушием – и в Неаполе, и в Барселоне, и в Риме, где не типовой тошнотный модернизм, не убогий номенклатурный классицизм, а Бернини с Борромини или, по крайней мере, что-то очень им близкое, прямо родственное, украшено лифчиками и трусами. Потому что трусы и лифчики из того порядка вещей, который Бернини с Борромини пространственно отстроили. Трусы и лифчики носили, их стирали, потом сушили, они часть жизни, а значит, и пейзажа. Между ними и великой архитектурой нет конфликта. А с мусорным сочинским строительством он возник, и теперь описан законом, и будет облагаться штрафом.

Ханжество – наша общенациональная идея.

Любимая картина Богданова-Бельского «Дети за пианино». Не великая живопись, зато интересно разглядывать. Николаевский ампир в деревенской избе; кресло-корытце, пианино, зеркало-псише – все красного дерева с пламенем; лукошко, в которое, как грибы, собрана мелкая пластика из барского буфета – фарфор, подсвечники, кубки. Важнейшая деталь – год создания: 1918. Он, собственно, обозначает сюжет: избу уплотнили; в нее снесли награбленную из господского дома утварь, и теперь крестьянские дети осваивают непонятные вещи чужеродного дворянского обихода.

Две важнейшие культурные темы сразу: дети пробуют инструмент, девочка – мартышка и очки – робко извлекает звук, но мальчик уже готов переворачивать несуществующие, неведомые им обоим ноты; вторая культурная тема – другой мальчик перед зеркалом, наверное, впервые увидевший себя, впервые вглядывающийся, впервые осознающий, что такое отражение. Грядущий советский Веласкес. У зеркала тоже дебют, ему без малого лет сто, но никогда до этого оно не отражало пакли, торчащей из бревен. Эта пакля и, конечно, ампирная чашка с уже отколовшейся, валяющейся неподалеку ручкой – единственные следы драмы, максимально смягченной, которой, по сути, нет. Драма была раньше, когда грабили (и то не факт, что художник разделяет это мнение), а сейчас, считай, гармония.

Богданов-Бельский, сам из простых и всю жизнь любивший крестьянских детей, менее всего исполнен социального сарказма, и это, как ни странно, самое замечательное в его работе: при честно обозначенной гигантской