Газета День Литературы - Газета День Литературы # 60 (2001 9) Страница 26

Недавно в Эстонии дружески общался с известным прозаиком Уно Лахтом, вспоминали веселые семидесятые, ругали нынешнее время. Уно Лахт высоко оценил уровень газеты "День литературы", поразился, что сегодня можно выпускать такие литературные издания, жестко прошелся по эстонским политикам, на корню распродающим всю Эстонию и предложил нам для публикации свою новую автобиографическую новеллу. Он считает, что без русской культуры невозможно возрождение эстонской культуры. А пока у них писатели есть, а литературы нет.

Владимир БОНДАРЕНКО

Шарманка-шарлатанка

как сладко ты поешь!

Шарманка-шарлатанка,

куда меня зовешь?

Булат Окуджава.

Из "Песни старого шарманщика", посвященной Е.Евтушенко

Ликвидировать бордель оказалось проще простого. Ни крови, ни слез. Несколько бутылочных осколков в голове, чуток стрельбы, пару очередей из ППШ. Пыль столбом от осыпавшейся штукатурки. Истеричные вопли пьяных шлюх. А потом повисшая вместе с известковой пылью тишина. В том домике с зелеными ставнями в маленьком городке на юге Эстонии. На площади с фонтаном, где толстощекий карапуз прижимал вырывавшегося сома к скользкому пузику, и струи били из обоих ртов — рыбы и мальца и, кажется, еще одна струйка весело журчала из письки пацана… впрочем, точно не помню — склероз, известковая пыль на чердаке.

Помню, правда, как "гроза бандитов" — начальник уездного отдела МГБ майор Персик похвалил меня севшим голосом: "Молодцом! Дал жару этому гадюшнику!" — "Служу Советскому Союзу! — гаркнул я в ответ. — Ура-а!" — и штукатурка опять посыпалась в борделе.

Хотя никакой это был не бордель. Никакое не заведение интимных услуг и эротических изысков, говоря языком нынешней газетной рекламы. Просто остался от немцев этакий кружок сексуальной самодеятельности изголодавшихся по мужику военных вдов и перезревших блядовитых девиц. Ни тебе безопасного секса, ни мало-мальского профессионализма — обыкновенный проходной двор по дороге к базару (не к рынку и рыночной экономике!), где тети запросто переключались на удовлетворение жеребячьих инстинктов победоносных советских воинов. И мешали тем самым их боевой и политической подготовке — плохо они на посту стояли, потому что уж больно хорошо у них стояло…

А Великая Война тем временем почти уже закончилась. И казалось мне тогда, зеленому юнцу, что Победа должна быть… чистой, что ли. Чтобы война — вчера, а сегодня — мир. Чтобы настоящие хозяева земли дружно вышли в поле без оглядки на лесную чащобу. Чтобы не рвались почем зря мины, развешивая по деревьям коровьи кишки и пастушьи опорки.

Но еще много раз меня слепили вспышки выстрелов и неслись в мою сторону кусочки свинца, поскольку гонялся я, мобилизованный, за нелегалами, которым было наплевать на любые мобилизации любых армий, за доведенными до отчаяния мстителями, у которых выбор был невелик: смерть на месте либо смерть в Сибири. Реже, однако, но попадались и настоящие изверги, авторы массовых убийств с руками по локоть в крови. Довелось мне составлять описание одного массового захоронения под Тарту. Так вот, этот подробный многостраничный протокол вызвал, видимо, профессиональный интерес заплечных дел мастеров времен репрессий. Во всяком случае, был он размножен, как мне говорили, тиражом в триста экземпляров и разослан по Союзу. Это когда до рождения образа супершпиона Штирлица оставалось по меньшей мере "Семнадцать мгновений весны".

Искушения терзать писчебумажные принадлежности не удалось мне подавить и на гражданке, так что подробный протокол по поводу ликвидации борделя был далеко не случаен. И коварные редакторы газет, где мне впоследствии довелось работать, снова и снова пытались меня усподобить к ликвидации всяческих скопищ греха — так я превратился в заядлого сатирика, приговоренного к пожизненному ворошению грязного белья. В нашей многодетной братско-дружеской семье народов. Уж если что и надо было ликвидировать, то не бордель этот разнесчастный, а все то, что его окружало, — всю эту хлопотливую, деятельную фальшь.

Но почему я все возвращаюсь к "Ликвидации борделя"? Да потому, что эта единственная пробившаяся через бдительную цензуру и издательское решето работа, изданная на русском языке и распространившаяся на просторах матушки России смехотворным тиражом 40 тысяч экземпляров, даже в общипанном и порезанном виде вызвала раздражение у "кого не надо". Однако попалась на глаза и тем, кто разглядел в ней зерно, распознал «своего» — и принесла мне, таким образом, именитых друзей, которые, в свою очередь, познакомили меня с еще более знаменитыми, те — с корифеями, мол, будьте знакомы, это и есть тот самый прибалт, который, представьте, ликвидировал бордель. Хо-хо. Очень приятно, присаживайтесь, будьте как дома в нашем узком кругу.

И в конце концов круг этот объял необъятное (привет, Козьма Прутков!), вместив в себя дружеские застолья и публичные вечера поэзии, посиделки у камина на Старом Арбате и сборища в залах ЦДЛ, бархатные вечера в Гаграх и андалузские ночи… в Переделкино. Не говоря уже о Ялте и Коктебеле. Потому как на всей "великой и братской" территории, от края и до края, раскинулась паучья сеть домов творчества писателей-художников-композиторов. Еще один Гулаг — в своем роде. Признаться, эти фосфоресцирующие знаменитости меня завораживали. Настоящий талант сверкает и во тьме. Светится. Как сгнивший пень в лесу.

РАИСА МАКСИМОВНА, ЛАРА ИЗ ДОКТОРА ЖИВАГО И ЛАРИНА ДОЧЬ

…Тот год в середине 60-х для меня был полон событий и впечатлений. Весной я побывал За Границей (в Финляндии), в разгаре лета — в Гаграх, в Доме творчества писателей. Для северянина это означало и перегрев, и слоями слезающую шкуру — еще бы, на открытом балконе под палящим солнцем переводить с английского непристойную пародию на Библию — а что иное, как не это и есть ария продавца кокаина из "Порги и Бесс"? — скрашивать борьбу с текстом мелодиями Гершвина в собственном исполнении, каждые пять минут бегать под душ и каждые тридцать — к морю… Словом, домой я вернулся чернее любого Гершвиновского негра, но с незаконченным переводом.

В полном цейтноте ринулся в Нелиярве — всего в часе езды от Таллина — где меж высоких сосен мокла под грибным моросящим дождем безлюдная турбаза.

Не успел приехать, на следующий же день — проклятье какое-то! — вваливается туда человек тридцать туристов. По большей части — туристок. В основном москвичей. Во всяком случае, москвичкой была та, с которой я в тот вечер танцевал. Оч-чень стройная, чтоб не сказать вешалка. Костлявая тетерочка. То ли только что закончила МГУ, то ли уже в аспирантуре постигала глубины философии. Марксистской, само собой. Она казалась сверхсерьезной, выглядела, прямо скажем, переутомившейся, и этой поездкой премировала себя за труды.

Я смекнул, что завтрашний день для меня, похоже, все равно пропал, все окрестности заполонят туристки, ну и предложил себя ей в гиды. Она посмотрела на меня своими светлыми кошачьими глазами, взвесила, согласилась, сухо проинформировав, что она замужем. Хотя у меня и в мыслях не было ее склеить.

После завтрака я полдня таскал ее вверх-вниз по холмам (идеальный ландшафт для лыжных прогулок зимой!) она оказалась неожиданно выносливой спутницей, не верещала, такая, знаете, истинная комсомолка. Неожиданно упертая на своем, если уж что вбила себе в голову. О "Порги и Бесс", что я переводил, или американских битниках толковать нам с ней особо было нечего. Но она оказалась горячей защитницей Окуджавы, когда речь зашла о разгромных статьях "Ночной барабанщик" и "Черный кот" в «Комсомолке». Я только что не мурлыкал от удовольствия, пряча улыбку, потому как был, можно сказать, у самых истоков этой истории, как сказать, in corpore et in extenso…

…Всего месяц назад это было. Под пальмами Гагр. Как бы сама собой сложилась приятная компания для прогулок по берегу моря, дабы передохнуть от субтропической жары. Вдыхая ночную прохладу и без конца склоняя имена знаменитостей, как это принято у русской интеллигенции. Нашу компанию всегда украшали две-три грации — дочери живых классиков. Например, красавица Мария — дочь Всеволода Иванова. Я ей даже стихотворение посвятил, "Кукольный дом". Ну да не о том речь. Магнитом этой компании был, разумеется, не я. Я был, скорее, штатным шутом. Со своим мягким прибалтийским акцентом в качестве гарнира к изысканному русскому произношению.

А магнитом был, безусловно, Тимур Аркадьевич Гайдар, который в те времена носил морской френч с погонами старлея (к концу пожизненной службы, будучи в военно-патриотическом отделе «Правды», он дослужился до вице-адмирала, если не до контр-). Тогда он был живым как ртуть и точной копией своего сына Егора, нынешнего российского экс-премьера.