Коллектив авторов - Дорогая редакция. Подлинная история «Ленты.ру», рассказанная ее создателями Страница 31

В середине июня Ленинский райсуд едва не арестовал Навального за то, что он не смог приехать, потому что был вызван в московский Следственный комитет в рамках другого дела. А заодно успел выдвинуться кандидатом в мэры Москвы и посмотреть онлайн-трансляцию с собственного же процесса. Пришедший в суд свидетелем обвинения губернатор Никита Белых говорил, что ничего противоправного в деятельности Навального он не видит. Прокуроры даже и не спорили. В ходе допроса подсудимых ничего особого и не спрашивали, так, несущественные детали выясняли.

Ощущение болота, которое засасывает и засасывает, становилось все сильнее. В прениях прокуроры даже и стараться особо не стали, просто перечитали обвинительное заключение. Подсудимые Навальный и Офицеров все так же продолжали «маскировать свое преступление под законную предпринимательскую деятельность». Прокурор призывал выйти «из мира сказок и фантазий», но тут же сам, намеренно или нет, допускал неточности, вменяя подсудимым деяния, которые на суде даже не обсуждались. А свидетелям обвинения приписывал те фразы, которые они не произносили. Мы с коллегами пытались с прокурорами встретиться, они обещали сделать это после прений или приговора, но всякий раз исчезали, покидая суд через служебный вход. Впрочем, гособвинение на любых процессах уже много лет до объяснений своих действий журналистам не снисходит. Навальному они запросили шесть лет тюрьмы, Офицерову – пять. Глубина у болота оказалась так вполне ничего.

«Обвинение само не верит в то, что доказывает. Озвученное наказание находится за гранью добра и зла. Справедливость, о которой говорят прокуроры, – это просто бессмысленный набор букв, – говорила адвокат Офицерова Светлана Давыдова, а затем обратилась напрямую к гособвинителям: – Единожды переступив через себя, вам придется делать это постоянно или мучиться всю оставшуюся жизнь». Прокуроры кивали. Подсудимые попросили оправдать их. Это было 5 июля, вынесение приговора была назначено на 18-е.

Я думал, что суд уложится в более короткие сроки, и как раз на 18-е купил билет в Сидней – у меня жена там работает. 6-го утром приехал в Москву и понял, что просто не смогу на этот приговор не поехать. Эту дорогу надо было до конца пройти, иначе… Иначе, какой смысл вообще вкладываться в работу. Еще пару дней сомневался, потом написал смс жене: «Кажется, я меняю билеты, приеду после приговора». Пришел ответ: «Ну меняй. Ты мне другой и не нужен». «Ладно, – подумал я. – Хоть что-то хорошее». Поменял, потерял тысяч двадцать на этом, и черт с ними.

За несколько дней до приговора взял интервью у Пети Офицерова. Встретились в мегамолле на юге Москвы: он там вещи в тюрьму собирал, заодно и посидели в кафе, поговорили. Офицеров с Навальным даже не приятели, просто сталкивались вместе несколько раз. Теперь же получалось, что Офицеров идет за него в колонию, причем с таким достоинством, что и зависть испытываешь, и восхищение, и стыд. «Одно дело – сесть на пять лет, а другое – получить пожизненное, причем в тюрьме несколько иного типа. И неизвестно еще, что хуже», – говорил он о предложении следователей дать показания против Навального.

В Киров мы уехали 16-го вечером, больше чем за сутки, очередь занимать – толпа ожидалась феерическая. Не было больше никаких шуточек, посиделок в вагоне-ресторане и всего остального. Коллеги выглядели так, словно на собственный приговор выехали, и не думаю, что особо от них отличался. Записался в очередь в суд где-то 15-м или 16-м. Ночью даже спал часа четыре, а уже где-то с пяти утра мы встали около суда. Никаких иллюзий, даже надежды на чудо не было.

Блинов зачитал приговор часа за четыре или около того. Ни один довод защиты во внимание принят им не был, он только сбавил подсудимым по году. Дальше очень обрывочно все. Навальный снял часы и отдал их жене. Откуда-то сбоку вышли судебные приставы, надели на обоих подсудимых наручники и быстро вывели. Судья не просто исчез, он даже не спросил традиционное: понятен ли вам приговор.

Плакали если не все, то многие. У меня самого ком в горле стоял. И дело не в Навальном даже, он сильный, без меня бы справился. Дело в том, что этот приговор был чистой, концентрированной несправедливостью. Мы все видели, мы всех свидетелей выслушали, мы все платежные поручения изучили – и не было там того преступления, о котором в приговоре речь шла. Это было все то же обвинительное заключение, не очень-то и облагороженное. Смешно сравнивать, но последний раз я что-то похожее и настолько же сильно чувствовал, когда мне десять лет было. Тогда на Чемпионате мира по футболу Марадона англичанам гол рукой забил, и его засчитали. Я тогда впервые в жизни узнал, что несправедливость а) существует; б) не всегда наказуема, тут вам не сказки братьев Гримм; в) совершившие ее не мучаются совестью, а вполне себе поют и пляшут.

Открылись ворота судебного двора, оттуда выехал автозак. Сторонники Навального попытались выстроиться и пойти шествием в СИЗО. Зачем, никто не понимал, но надо же было им как-то реагировать. Пришли в СИЗО, обошли его со всех сторон, от кого-то выяснили, что Навального с Офицеровым увезли совсем в другое СИЗО, на другом конце города. Смысла в этих хождениях оставалось все меньше и меньше. Я отписал последний репортаж с этого процесса – сейчас вообще его не помню. Ощущение безнадеги можно передать в тексте, если ты его уже пережил и осмыслил, а если оно в самом разгаре, то тут уже как сумеешь.

Мы уже заказали водки, когда за соседним столом, где сидели адвокаты, началось какое-то очень интенсивное обсуждение. Потом один из них подошел к журналистскому столу и сказал: ничего пока непонятно, но, кажется, прокуратура будет сама ходатайствовать об изменении меры пресечения. Через двадцать минут информация подтвердилась, коллеги бросились сдавать билеты, а я сидел и думал: нет, ребята, извините, я в Австралию все-таки. Что такое несправедливость – я в текстах своих постарался передать. Что такое квазисправедливость – пусть дорогие читатели из наших новостей узнают. Потом уже, на стыковке в Гонконге открыл Интернет, увидел, что Навального и Офицерова освободили, улыбнулся, выключил Интернет и полетел дальше.

С Навальным мы еще один раз успели увидеться даже не в интерьерах зала для судебных заседаний – вечером после объявления результатов выборов мэра Москвы. У них с начальником штаба Леонидом Волковым на руках были экзитполы, из которых следовало, что будет второй тур. По телевизору тем временем третий час не могли сказать что-то внятное. Потом, как известно, Собянин победил, набрав чуть больше 51 процента голосов.

Уже в феврале 2014 года я неожиданно побывал на выступлении Pussy Riot. Они приехали в Сочи во время Олимпиады, их задержали – не смогли объяснить за что – и отвезли в ОВД Адлера. Мы с толпой работавших в Олимпийском парке коллег тут же поехали туда, произвели немалый фурор среди местных жителей, на время Олимпиады затаившихся. В какой-то момент я оглянулся и понял, что из российских журналистов, кроме меня, у ОВД никого больше нет. Очень это было неуютно. Да, хорошо, передний край борьбы за свободу слова, мы уже привыкли. Но не настолько же передний, блин.

Буквально через три недели, 12 марта, неуютно стало всем, кто работал в той «Ленте. ру».

Язык

Кирилл Головастиков

Кирилл Головастиков – журналист, филолог; в 2008–2014 гг. работал в «Ленте. ру» – новостным редактором, мониторщиком, культурным обозревателем, также возглавлял отдел «Культура» и вел редакционный твиттер

За время работы в «Ленте. ру» я написал не знаю сколько некрологов – кажется, что сто (в тяжелые дни отдел культуры звал себя отделом смерти и с утра подбадривал себя тем, что пока никто не умер). Сейчас, сидя за компьютером – домашним, не рабочим, – не могу отделаться от мысли, что приходится писать некролог себе прежнему – шутка ли, пять с половиной лет – и приходится гнать от себя похоронный регистр. За годы работы я выучил, что некролог – жанр-упрощение: в жизни не бывает цельных и однозначных людей, а историю их надо рассказать так, чтобы не было внутренних противоречий и повисающих деталей. Чтобы «выпрямить» чужую судьбу под свой текст, поневоле принимаешь во внимание какую-то одну сторону его жизни; дешифруешь человека словно лингвист, который убедил себя в том, что непонятный ему текст написан лишь на одном незнакомом ему языке.

И если для этого некролога выбирать только один аспект жизни «Ленты», то я хочу остановиться именно на ее языке. Я пришел в редакцию из филологии и точно знаю, что законы журналистской этики можно пересказать как законы этики языка: если ты считаешь, что не имеешь права врать или скрывать; если ставишь себе целью отделять важное от неважного, а правду от информации; если намерен писать целостную картину; запретил себе бросать старую тему; если должен балансировать между требованиями объективности и требованиями совести («Из текста всегда должно быть ясно, кто мудак» – журналистский урок, который дал мне Ярик Загорец); не можешь «забыть» поступившее опровержение, если оно поступило, или не написать, что пожар потушен, если раньше писал, что дом загорелся, – все эти самоограничения накладываются не на то, что (или о чем) ты говоришь, а как ты это говоришь; все они касаются твоего модуса изложения.