Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2002) Страница 32

Древние бессознательно подражали природе, потому что эстетический критерий дан человеку с его рождением. Смотрю с веранды на сосны и ели, неподвижно замершие на фоне голубого неба, и еще раз думаю о том, как тесно связаны мы с природой! (...)

22 июня 1963 г., суббота. Несколько столетий назад один гениальный человек заметил, что листья у дерева располагаются не хаотически, а в определенном порядке, словно бы руководствуясь принципами: не мешать друг другу, не затенять друг друга и одновременно не пропускать солнечных лучей. Это был Леонардо да Винчи. Должно быть, люди и тут пойдут за деревьями, перестанут транжирить солнечное тепло, свет и корпускулярное излучение, перестанут мешать друг другу...

23 июня 1963 г., воскресенье. Мы опять спорили с П. И. Морозовым*, приехавшим на Пленум ЦК КПСС, но с ним говорить о лесах — все равно что с китайцами о политике. Это истребитель леса идейный и считает, что леса чуть ли не мешают строить коммунизм. Не буду писать подробно, потому что это сидит у меня в печенке, а мне нужно беречь ее. Дневник у меня специально для того, чтобы сердце после болезни, как говорят, “встало на место”, оно еще нудит и покалывает...

П. И. Морозов поддерживает только мою драку за Байкал, и то не по сути вопроса, а потому, что нечто похожее на Амуре у него — запланировал О. со своей гоп-компанией Нижне-Амурский комбинат, строит его, а еду, рабсилу и стройматериалы приходится добывать у Морозова, в Амурской области, потому что площадка располагается в глухих, гиблых местах. Кроме того, запасы сырья очень удалены от будущего комбината. Суть-то в том, что Морозов правильно нашел место для такого строительства — на Зее.

Сообщил мне огорчительную новость: Н. С. Хрущев выступил против защитников леса на Пленуме, против защитников Байкала. Доводы: “Есть у нас некоторые, которые хотели бы сохранить дикую природу как она есть. Это, мол, хорошо отшельнику либо охотнику, что живет в лесу. А мы строим! Выступают в защиту “русского леса” некоторые, но не понимают, за счет чего в государстве все берется. Они бы хотели и хлеб есть и сохранить в нетронутости природу. (Это все с вольного переложения П. И. Морозова. Речь еще не напечатана). А некоторые защищают Байкал, мол, отравим его. Ничего! Все восстановим, придет время. Леса восстановим и не такое барахло, как сейчас. И Байкал отравим лет на пятьдесят, ничего страшного не произойдет, мол...”

Не хочется тут возражать, я уже писал не раз на эту тему, но хорошо хоть, что сказано откровенно. Так бы и надо всем сказать, объяснить, что необходима жертва, показать ее необходимость, а то столько дерьма занимается враньем и демагогией, столько хозяйственников совсем распустились и гадят под себя. Причем они поумирают, а запах останется их детям и внукам, и не вынюхать его многим поколениям. Мне доверительно рассказали, к каким подлым приемам прибегают, чтобы заткнуть рот Г. И. Галазию*: обком посылает в институт комиссию за комиссией, проверяют всякую мелочь, ищут, за что бы зацепиться, а в обл. отделе КГБ, куда его пригласили, какой-то идиот прямо спросил: “Вы долго будете трястись над своим Байкалом, долго еще будете мешать строить коммунизм?” Теперь я понимаю отчаяние Л. М. Леонова... И тем более необходим мой роман. Чего же мы все стоим, коммунисты, если опустим руки и будем только вздыхать да хвататься за сердце?

24 июня 1963 г., понедельник. Жара стоит. В лесу душно и сухо. Он млеет, пьет солнце и, мне кажется, с удовольствием по вечерам провожает его за звенигородские поля, чтоб отдохнуть и освежиться.

Днями свершилось много событий — полет Быковского и Терешковой, идеологический Пленум, фактический раскол с китайцами, уже почти зафиксированный в документах. А дерева стоят величаво и спокойно, чуть покачивая вершинами, будто таят высший смысл, знают тайну времени...

25 июня 1963 г., вторник. (...) Соломон Смоляницкий, написавший в “Литературке” за 18 июня этого года несколько добрых слов о “Светлом оке Сибири”, сказал мне, что кто-то из редколлегии ему заявил, что тем же решением апрельским было указано прекратить в печати всякую полемику по поводу Байкала. Смоляницкий дрался за статью, доказывал, что такого решения быть не может, но его заставили снять самые острые абзацы. Но ничего, эта поддержка придала мне бодрости...

При окончательном редактировании речи могут выкинуть абзацы о природе, лесах и Байкале — ведь должны быть там люди, которые понимают, что Хрущев не может знать всего, а использовать то или иное пристрастное мнение. Напечатать это место — отвратить многих слабых людей. Почему так долго нет речи?

29 июня 1963 г., суббота. Я как в воду смотрел! Вышла речь, и о Байкале — ни слова. Это хорошо. Правда о светлом оке Сибири всплывет все равно.

“В воду смотрел”... Мы часто даже не задумываемся, какое место в нас занимает природа. Едва ли происхождение этого идиома можно связать с гаданием на воде, со спиритическими предрассудками, отслоившимися в языке. Я всю жизнь испытываю благотворное влияние воды. Не той, которую пьешь или которой умываешься, а той — речной, морской или озерной, на которую просто смотришь. Никогда это не бывает бездумным созерцанием. Вода, связывающая между собой все живое и неживое, помогает отвлечься от мелочей, помогает думать. В этой таинственной и такой одновременно обычной стихии зародилась жизнь, и роль этого чудесного минерала в нашей психической жизни еще не изучена. Люди, измордованные городским темпом жизни, инстинктивно тянутся к воде, отдыхают и здоровеют, хотя никаких лекарств не принимают, а просто смотрят в струи, в волны, в недвижные глади...

30 июня 1963 г., воскресенье. Взял литовочку и окосил все вокруг. Из этого пахучего разнотравья сделаю копешечку, а может, и матрац набью. Еще одно чудное выраженье: “хоть трава не расти”. “Он получил квартиру, и теперь ему хоть трава не расти”, — сказал вахтер в больнице. “Трава не расти” — самое большое, страшное и противоестественное событие, из всех мыслимых. Трава не будет расти — значит жизнь остановится. Нечего будет есть — ничего не вырастет, нечего пить — все повысохнет, нечем станет дышать. “Хоть трава не расти” — сильно! (...)

1 июля 1963 г., понедельник. Давно я не косил и с каким-то сладо­страстием взялся за косу в этот раз. Может, это оттого, что она возвращает меня к тому времени, когда я был полон нерастраченных сил, никогда не чувствовал своего сердца и все было впереди? Сама по себе эта крепкая крестьянская работа хороша и бодрит неимоверно, даже если думаешь о ней. Оселок с шиком и звоном пробежится по жалу, ты на секунду замрешь в удобном и простом постанове, а трава живет, вьется и стремит свои соки; у земли мокро, искристо, тянет свежестью и холодком оттуда, как будто на краю лесного оврага стоишь. Взмах, несильный, приноравливающийся, другой разворот, третий — уже во всю ширину прокоса пойдешь. И пойдешь! Хорошо! Лепо!..

К вечеру собрался дождь, быстрый и частый, настоящий летний дождь. Закатное солнце обагрило его своим теплым шаром, и земля хорошо, успокоенно приняла его в себя...

24 февраля, 1964 г., понедельник. Завеснило нежданно-негаданно. Солнце часа два-три хорошо, славно светит. И снега уже будто слюдой покрываются, и воздух легчает на дворе...

Пишется не борзо. Ищу все тот вдох-выдох, за которым пойдет полегче. Накарябал уже листа полтора, а все еще не найдено, все еще не пришла та свирепость, когда от рукописи уже оторвать можно только с мясом, когда ночью бегаешь к столу, либо в темноте, внезапно просыпаясь, карябаешь какие-то отрывки слов на загодя приготовленном листочке. “Елки-моталки”, чую, меня помотают...

На днях увиделся с Виктором Астафьевым. Мы обрадовались друг другу, пообедали и хорошо поговорили. Давно уже я так не  ходил по улицам. Вечно торопишься, вечно бежишь, не замечая ни улицы, ни погоды, ни спутника, ни себя самого. А тут было другое. Мы шли, не экономя время, вдумываясь друг в друга, и день свежий и чистый обнимал нас.

Виктор только что из больницы, приехал по делам. Лежал с желудком, печенью, сердцем; бросил курить и пить — молодец. Его “Два раненых солдата” идут в “Нашем современнике”. Месяца два назад он мне и Юре Сбитневу прочел в Москве первым этот рассказ. Крепко пишет парень! Просто радостно оттого, что он такой есть в нашей литературе, что в омуте спекуляции и распутства литературного есть чистые родники (...)

 26 февраля 1964 г., среда. Ночью морозно, а днем тепло. Сегодня на термометре, висящем у меня на окне, достигла 0°. Весна подходит. Ночью месяц, светлый и чистый, и от него светло в комнатах — ходишь, как по кинозалу.

Что получилось с моей “Клавой Ивановой”? В “Октябре” ее держали месяца три... Прочел С. наконец, но лучше бы он не читал! Не позорился. Подчеркивал слова, которые я искал и которыми дорожил. Почему я не могу написать: “низит тучнеющие облака”, “накасная калитка” и т.п. Это нормальные русские слова, а он их взялся изничтожать. Некоторые его замечания просто безграмотны. “Разбрюзшая дорога” — он вставляет “г”! Неинтересно как-то было даже разговаривать с ним. В общем, отказ, требования доделок, которые я делать не собираюсь.