Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны Страница 32

Высотные, роскошные шестнадцатиэтажные дома, которыми была застроена почти вся Припять (ни одного старого дома – городу было пятнадцать лет!), тоже осыпаются, стены облупились, в пустых квартирах гуляет ветер. Почему-то почти во всех очень много учебников – первое поколение припятских детей, родившихся уже здесь, готовилось к поступлению в вузы. Несколько рассохшихся, безнадежно испорченных пианино – в Припяти они были во многих квартирах. На крышах ржавеют огромные железные гербы с бесполезными лампочками иллюминации. На одном из домов – красной краской – надпись:

«Прощай, юный наш город!». На другом – «Прости меня, мой дом родной. Юля».

Надпись появилась в июле 1986 года, когда припятчан ненадолго впустили в их город. Некоторые понимали, что это в последний раз.

Великий знак был нам дан в Чернобыле, но тогда мы его не прочли. Божьи предупреждения понимаются задним числом. Очень скоро ровно такие же пейзажи стало можно увидеть по всей бывшей империи, но там это уже не разрушительная работа природы, а дело рук человеческих. Так же выглядят детские сады в Чечне, так же зияли глазницы карабахских домов, так же пустели города, в которых угасали заводы, дававшие работу и жизнь всему местному населению. Чернобыльская зона – первая советская территория, которая стала так выглядеть, но прочие регионы догнали ее довольно скоро. Какая радиация пронизала империю? Кто-нибудь скажет, что свобода,- и это тоже будет правдой…

Ну, а кто там виноват? Кто в конце концов довел до всего этого ползучего разрушения, до торжества всего худшего, что заложено в человеке, до попустительства и поругания? Или это Запад станцию нам взорвал? Нет, сами торопились рапортовать об удачно проведенном эксперименте, сами пустили реактор вразнос и перегрели его,- более точную модель Советского Союза в середине восьмидесятых трудно вообразить…

Господь ничего не объясняет, не разжевывает, не расставляет моральных акцентов. Он просто показывает: будет так-то и так-то.

И стало так.

Иное дело, что ни одна страна мира не довела бы до такой аварии – но и ни одна страна мира не справилась бы так стремительно с ликвидацией ее последствий. Типичный русский подвиг – сами себе соорудили непреодолимое препятствие – и героически преодолели. К осени соорудили саркофаг, хотя многие до сих пор полагают, что прежде следовало расчистить как следует четвертый энергоблок, с помощью роботов вынуть большую часть топлива; тогда торопились и решили топливо не вынимать, а замуровать. Спешка понятная – весь мир встал на дыбы и запаниковал. Ни стремительная и очень четкая эвакуация, ни героическое тушение пожара – ничто, боюсь, уже не было бы возможно в новой, нынешней России. Перед техногенными катастрофами она сегодня совершенно беспомощна. А о мародерстве и говорить не приходится – оно, боюсь, процвело бы пышно. Умру, а урву. Как раз сейчас,- бывают странные сближения,- ТНТ рекламирует «Рейнджера из атомной зоны»: страшилок на чернобыльском материале снято достаточно. Отважный лесник-спецназовец сражается с мародерами, пальба, баба, хруст зубов.

Вот только не мародерство ли и это?

Самосел – местное словцо, так называют здесь людей, поселившихся на старых местах самовольно. В подавляющем большинстве своем (всего их 450 человек) это все бывшие чернобыльцы, из других мест сюда селиться не едут. Хотя, казалось бы,- приезжай да занимай любой пустой дом. То ли людей останавливает страх, то ли особый род целомудрия, то ли просто со старыми, полуразвалившимися домами возни не оберешься. Иван Моисеевич Титенок – владелец единственного ухоженного дома на всей длинной, заросшей чернобыльской улице. Он жил в городе до станции, будет жить и после. Уехал всего на полтора года, а в восемьдесят седьмом уже вернулся: не живется в Киеве, работы нет, земли нет… Пенсии не хватает. Он – знаменитый на весь город лодочный мастер, а кому в Киеве нужны его лодки? Их там и строить не из чего. Он перебрался в свой дом с женой (четверо детей остались в Киеве) и первым делом повесил на калитку таблицу: «В доме живет хозяин».

Сейчас он только что закончил новую лодку, будет рыбачить. Рыбы в Припяти много, все местное население ее охотно ест да похваливает. «Она у нас какая-то более крепкая, плотная,- остальная уже кажется вялой»,- говорит Моисеевич. Очень может быть. У нас везде так – кто выжил после конца света, становится более крепкий и плотный. В русском желудке, говорят, и еж перепреет. В прошлом году похоронив жену (она умерла от диабета, последствий радиации вроде не ощущала), лодочник один ведет хозяйство, в доме у него чисто и опрятно, полкомнаты занято цветами. Он выращивает грецкие орехи, собирает и солит грибы (на киевских рынках вообще много чернобыльских домашних консервов: ничего, едят люди).

В Чернобыле устроиться на работу трудно, вакансий нет, так что старики живут в основном на пенсию да кормятся с огорода. Дегтяри – Иван Петрович и Екатерина Григорьевна – тоже попытались прижиться в Киеве, да не вышло. Они всю жизнь прожили у воды, в столетнем, но крепком еще доме на берегу Припяти. Работали на барже-рудовозе. Теперь в Чернобыле нет ни одного предприятия – закрыли и знаменитый местный чугунолитейный завод,- но можно рыбачить, да и земля родит. Первое время картошку и бураки еще проверяли на радиоактивность, специально приходили какие-то санитарные службы,- а потом сказали: ладно, ешьте, все в пределах нормы.

– А какая-нибудь двойная или тройная морковь не урождалась?

– Нет, мутантов нема…

Лесник Николай, в отличие от Дегтярей и Титенка,- типичный самосел, он вселился в пустую, брошенную избу и привел ее в порядок. Он киевский специалист, прибыл сюда наблюдать за теми самыми мутациями и изучать поведение леса в условиях убывающей, но все еще жесткой радиации. Через двадцать лет, уверен он, этот район превратится в грандиозный природный заповедник, вроде Беловежской пущи,- и так уже все газоны в Припяти изрыты кабанами. Полно волков, лосей, а о ежах, зайцах, белках и прочей мелочи и говорить не приходится. Браконьеры их, конечно, отстреливают, но и лесники не дремлют. В обязанности их входит также определение самых «грязных», зараженных участков почвы: их перекапывают, зарывая грязный дерн. Николай регулярно ловит бабочек и подробно изучает: мутаций – ноль. Двухголовых телят не отмечено.

Приехал он сюда одиноким, разведенным, женился уже здесь – на специалистке из Ленинграда, биологине. Любовь движет миром: специалистка оставила в Ленинграде родителей и мужа и с концами переехала в зону к своему леснику. О доме на канале Грибоедова не жалеет нисколько, хозяйничает в избе, воспитывает кошку, ныне беременную, и четырех собак, для которых Николай специально приколотил к дверям дополнительные нижние ручки – чтобы могли открывать зубами, самостоятельно.

– Алена, вы что, не можете отсюда уехать? Говорят, те, кто привык и приспособился к этому радиационному фону, не сможет жить уже нигде – опасно…

– Да ничего опасного, но боюсь, что жить еще где-то я действительно не смогу. Не захочу. Здесь ведь особенный мир, почти нет машин, шума, мало людей… Такой атмосферы сейчас и в самых глухих деревнях не осталось. Нет, мы бы не хотели, чтобы в зоне что-то построили, чтобы станцию возрождали… Конечно, ее можно было не отключать, все это чисто политический ход, чтобы угодить Европе. Но, может, это и к лучшему – Полесье будет целей, появится на Украине такой оазис безлюдья?

– Но скажите как биолог: природа здешняя сильно отличается от нормальной?

– Ничем она не отличается, только растет все очень буйно. Но не потому, что радиации нет, а потому, что человек не мешает.

Но одного мутанта мы все-таки нашли. Обнаружила его Старожицкая на кладбище зараженной техники: он торчал из песка, полузасыпанный, хохочущий, с огромными ушами и треугольными глазками. Это был значок с Чебурашкой, цена 30 коп. Я его поднял, проверил на гейгере (в пределах нормы) и вывез.

Этот огромный, тщательно охраняемый полигон – первое, что показывают в Чернобыле туристам. Он расположен в Рассохе и виден издали – над леском торчат какие-то вращающиеся лопасти, похожие на дальние мельницы. Это задние винты вертолетов, с которых сняли трансмиссию, и теперь они медленно вращаются под ветром.

Техника вся была в полной исправности, только сильно заражена – одна огромная загадочная машина универсального назначения ИМР (инженерная машина разряжения – понятия не имею, что это такое) до сих пор выдает рекордные цифры на счетчике, достаточно постоять около нее пять минут, чтобы потом весь день болела голова. Но на прочие машины – БТРы, вертолеты – можно залезать без всякого страха. Несмотря на охрану, их порядочно подрастащили, с некоторых сняли кресла, рядом валяются снятые двигатели – в них искали цветной металл. Но искать особо нечего, они почти сплошь из нержавейки.