Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны Страница 31

Немудрено. В Припяти навсегда восемьдесят шестой год, семидесятый год Советской власти.

– Ждали же Первого мая, готовились к празднику. Закупились, холодильники забили… Хорошо, что сразу после эвакуации приехали несколько бригад и спасли город от заражения – ток ведь сразу отключили, газ и воду тоже, это все начало гнить… Но вообще в Припяти до последнего времени находили какие-то запасы, консервные банки…

Взрыва почти никто не слышал. Ночь была, с субботы на воскресенье. Это и спасло многих – на станции почти никого не было. Сразу погиб только оператор насосных установок – он один там находился, Валерий Ходимчук, первая жертва Чернобыля. В Припяти все спали. Некоторые только слышали слабый отзвук взрыва да видели отдаленную вспышку: все-таки двадцать километров от энергоблока… Но несколько рыбаков как раз в это время возвращались с вечерней рыбалки. И они рассказывали, что у них были очень странные галлюцинации: например, переходят они через рельсы. И им кажется, что это барьеры, что надо очень высоко ноги задирать, чтобы их перешагнуть. Другие всякие глюки… Вероятно, это из-за очень сильного выброса, радиация может так подействовать в первый момент. Многие рассказывали про изменения сознания в зоне.

Вербицкий прав, изменения эти чувствуются и сейчас, когда фон уже практически безвреден и неощутим: то ли дело в необратимых изменениях, которые претерпели тут само время и пространство, то ли в том, что здесь так пусто. И так красиво при этом – природа, из которой исчез человек, принялась жадно и стремительно уничтожать дела его рук и поступает с ними так же безоглядно, как люди, не желавшие ждать от нее милостей, поступали когда-то с ней. Сила на силу, никаких обид. Здесь бурно и пышно цветет земля, растет трава, в реках плещется огромная рыба: кинешь буханку – разверзается воронка сомовьей пасти, и круглый хлеб исчезает в ней целиком. Тарковский мог только мечтать о такой натуре.

Кстати, с некоторых пор тут действительно стали снимать кино. В прошлом году, например, делали фильм о детях, сбегающих из дома: о том, что часто в их побегах виноваты жестокие родители. В финале была такая сцена: представьте, что все дети сбежали, что наши стадионы и детские площадки опустели… На том самом заросшем припятском стадионе посадили на трибуны несколько кукол и сняли довольно жуткий общий план. Куклы так до сих пор и сидят.

– Истинных масштабов, конечно, никто не знал. Их и потом не знали. Только главный инженер все понял и сразу вскрыл себе вены: спасли. Он умер в тюрьме, не дождавшись освобождения, а начальник станции – Брюханов – вышел, отсидел пять лет. Поняли, что он ни в чем не виноват… У меня с ним в Киеве квартира в одном подъезде, работает экспертом, еще в тюрьме начал получать предложения. Ну, в самом деле, что ж из него делать крайнего? Эксперименты считались настолько безопасными, что академик Александров, президент Академии наук, клялся приехать на четвертый энергоблок, поставить там себе раскладушку и ночевать. Правда, не приехал и не поставил.

А о причинах аварии до сих пор спорят: есть множество версий, одинаково убедительных. В конечном счете они сводятся к двум: одна связана с конструктивными недостатками реактора, другая во всем винит персонал. Так или иначе, Брюханов-то не физик, он нормальный советский хозяйственник,- торопился отчитаться к Первомаю, что добился небывалой экономии, что научился охлаждать реактор за сутки (тогда норма была – двое). На него подали воду… А реактор, вместо того чтобы охладиться, разогнался и разогрелся – и образовалась гигантская подушка пара, она-то и разорвала энергоблок. Всю верхушку как срезало. Самое странное, что ровно такой же эксперимент в марте того же года прошел на третьем энергоблоке – и без всяких эксцессов… Так никто и не знает, что это было, и не узнает, боюсь, в ближайшие полторы тысячи лет, пока не откроют саркофаг: к этому моменту завершится распад всех радиоактивных элементов так называемой топливосодержащей массы – расплава, который там внутри… Что там сейчас происходит – никто и представить не может.

Ну так вот: двадцать шестого апреля никто еще ничего не знал. Только к вечеру подали тысячу автобусов и за три часа вывезли весь город. Сказали, что на станции аварийная ситуация, что это на три дня и что к Первомаю все вернемся. Взять разрешали только деньги и документы… И вывезли в несколько ближайших городов, подселили в обычные семьи – никто, кстати, в этих семьях не возражал. Относились к нам, как во время войны к эвакуированным. Там прожили мы три месяца, в июле всем разрешили на несколько часов вернуться в Припять и быстро забрать самое необходимое. Но что это навсегда – мы и тогда не знали.

А потом дали всем квартиры в Киеве, в новостройках. Конечно, потеснили мы очередников… Но тогда обид не было. Обиды начались потом, когда чернобыльцам дали льготы. У них более длинные отпуска, например… Нас поэтому и на работу берут неохотно. Да и куда мы можем устроиться? На Украине специалисты нашего профиля не нужны, да и в России – только в Сосновом Бору. Наши разъехались по всей стране, добрались до Камчатки – я с некоторыми переписываюсь, знаю… И все как один говорят: если бы сейчас разрешили вернуться в Припять – вернулись бы все! Все до единого. Восстановили бы город, отремонтировали жилье… Но его, конечно, не восстановят никогда. Не потому, что заражен,- сейчас-то уже фон в пределах нормы. А просто работать здесь больше негде: станции-то нет. А лесников и дорожников в зоне много не нужно. Других предприятий нет – после аварии все позакрывалось. Сейчас и Славутич опустеет – там тоже жили только работники станции. А как бы мы все съехались сюда! Я же говорю, это был рай…

Да, рай. Жили люди в раю, не знали горя. Потом попробовали яблоко не с того дерева. И их выгнали.

Что было в райском саду после изгнания Адама и Евы? Я думаю, музей-заповедник.

Детский сад номер семь в Припяти, совершенно пустой, вечерней, теплой апрельской Припяти ровно пятнадцать лет спустя после взрыва на четвертом энергоблоке. Тут плачут люди с весьма крепкими нервами, и немудрено. Это был детский сад новейшего типа, огромный, светлый, двухэтажный, с прудиком во дворе. В прудике плавают две желтые пластмассовые рыбки, на дне лежит резиновая лягушка.

Конечно, на Припять было совершено несколько набегов. Это сначала, не считаясь ни с какими деньгами, весь город поставили на сигнализацию, его постоянно патрулировала милиция, искала и выселяла самых упрямых обитателей, не желавших уезжать (такие были). В первые годы – мои-то ровесники помнят – чернобыльской зоны боялись как огня, боялись до того, что и от приезжих киевлян старались держаться подальше. Машку Старожицкую, ныне ведущую журналистку «Киевского телеграфа» и организатора этой нашей поездки, в мае 1986 года не пускали ночевать ни в одну комнату в московском студенческом общежитии – она, видите ли, поехала посмотреть Москву на майские праздники; боялись, что заразит. Поэтому и Припять до известного момента не грабили. Но потом бывшие республики принялись стремительно нищать, голод оказался сильнее страха, и город постепенно разграбили, разворошили – нечего взять было только в детском саду. И потому с ним расправляется в основном природа.

Кроватки стоят стройными рядами. На стене висит отлично сохранившаяся памятка «Вам, родители». В музыкальной комнате на столе лежит раскрытый дневник воспитательницы «23.04.86. Разучивали песню «Добрый лес». Никто из организаторов экскурсий не клал этого журнала на стол, не раскрывал его на этой странице, не разворачивал на полу номер «Известий» от 24 апреля с первомайскими призывами ЦК КПСС… На втором году перестройки призывы еще имели место, более того – никогда еще Первомая не встречали с таким энтузиазмом. На кроватях сидят куклы, в которых пятнадцать лет никто не играл. С потолка свисают известковые сталактиты – протекает крыша.

На втором этаже в крошечных деревянных шкафчиках – кукольные платьица, вырезанные из цветной бумаги для аппликаций, я хорошо помню такую бумагу, она бывала еще бархатная. Стенды: «Мы играем и поем», «Наш Союз – дружная семья». Мальчики и девочки в национальных костюмах. Гагарин улыбается в ракете на облупившейся стене. На стенах – наглядная агитация, в кабинете заведующей – стенгазета с фотографиями: там дети поют и водят хороводы. В спальне валяется безголовый мишка и стоят горшки. Детей разобрали отсюда вечером, в пятницу 24 апреля, и больше они сюда не приходили никогда. Сейчас этим детям лет по двадцать или чуть больше, и раскиданы они по всей стране.

Конечно, детский сад для многих детей – особенно из юных индивидуалистов, из которых потом получались писатели или художники,- был сущей пыткой. Даже если это был такой прекрасный детский сад, как припятский. Конечно, там была принудительная высадка на горшки, манная каша и случаи массовых отравлений. Но никогда ни в одной стране мира так не любили детей, как любили их в Советском Союзе; нигде больше над ними так не тряслись, не возились так с крошечным зародышем таланта, не устраивали таких детских концертов, игр, конкурсов и чего хотите. Да, этих детей опекали на каждом шагу, да, их лишали свободы, да, их растили в тепличной атмосфере сладкой полулжи,- и все-таки их любили, ужасно любили, и если удушали, то исключительно в объятиях. И шансов стать людьми у этих детей было больше, да и врали им в перестроечные годы, если вдуматься, ничуть не меньше. Да, это был искусственный, оранжерейный мир, оставшийся только в Припяти. Но надо быть каменным, чтобы бесчувственно смотреть на то, как этот добрый, идиллический, замкнутый мир разъедает свирепая, неостановимая, животная сила расчеловеченной природы. Какие-то лианы уже заплетают стену, полы завалены листьями, стекла выбиты ветром.