Дэвид Макфадьен - Русские понты: бесхитростные и бессовестные Страница 33

Даже сегодня появляются и зависимость от этого «другого, где-то там», и ненависть к нему одновременно, т. е. и мазохизм, и паранойя. Классический мазохист отказывается от власти ради любви, если под «любовью» понимать жалость или внимание этого «другого» к тебе; параноик отказывается от любви ради власти, если под «властью» понимать необходимость контроля над предполагаемым агрессором.[204] Где мы находим любовь (радость) и ненависть (гнев) вместе? Ранкур-Лаферьер полагает, что вопрос восходит к материнской любви в детстве, к нашей потребности в страдании ради нее… и, соответственно, ненависти. Она как бы говорит тебе: «Принеси себя в жертву, тогда заслужишь мое внимание и любовь. Будь, как Христос, образцом морального мазохизма… Когда умрешь, сниму тебя с креста, плакать буду над твоим телом и пеленать его. Помогу положить тебя обратно в Мать Сыру Землю. Затем, к всеобщему изумлению, воскреснешь из праха… Смотреть буду, как будешь вечно красоваться перед обществом».[205]

Ничего удивительного в том, что такие взгляды на славянское постсоветское общение и интригуют, и сильно оскорбляют сегодняшних русских читателей.

Для русских [якобы] очень характерна дихотомия: «мы — они», «свои — чужие». «Мы» априори рассматривается как сообщество позитивное, а «они» — как негативное и враждебное… «Главным коллективом» для русских, по мнению американского исследователя [Ранкура-Лаферьера], является Россия, персонифицированная в… «материнском, женском образе». Но психологи установили, что существует обратная зависимость между персонификацией коллектива и входящей в него личности. Таким образом, как это и происходит в случае России и русских, «персонификация коллектива слишком часто оборачивается воровством индивидуальной идентичности». Неотрывность, зависимость от «России-матери», слияние с коллективом — все это выливается в такие черты русского характера, как инфантильность, безответственность, готовность подчиняться властям, идти на страдания и вести себя в пораженческой, мазохистской манере.[206]

Почему тогда мы так стараемся даже после поражений? Откуда у нас такой «мазохистский» энтузиазм в четырех категориях Бадью? Зачем добровольно отдаемся ему через музыку?

Начнем вот с чего: мертвые петли данной цитаты порой толкуются не через психологию, а через призму христианского кенотизма, т. е. через божественное самоуничижение Христа, понимаемое как выход из физически ограниченной человечности. За пределами самого себя, так сказать. Кенотизм предполагает добровольное принятие мучений и даже кончины. Греческое слово «кеносис» означает уничижение, истощение. Ищется пустота. Истина. Вот как высоко оценивается поражение.

В рассуждениях о кенотизме постоянно упоминаются добровольная смерть Бориса и Глеба: «поэтому», мол, православие в романтическом непротивлении или самоуничтожении молодого непорочного человека находит предлог для канонизации. Степень истины — ее близость — повышается по мере движения вниз («провала»): «Добровольным был и кеносис Христа, принявшего свою казнь и не оставившего себе ничего, ничего при себе не удержавшего, как бы раздавшего себя полностью до оставления себе полной пустоты, той пустоты, которая как раз и могла одна впустить в себя подвиг полного отдания себя».[207] Поражение становится победой, крах — триумфом. Отрицание отрицается. Революционно! Потерпели фиаско — значит, победим! Отдались пустоте — непредсказуемости в (божественной) любви, в творчестве «вне» самого себя и т. п. — и нашли истину.

Георгий Федотов писал о кенотизме еще и как о нисхождении к Богу и истине постоянно в сторону пустоты. Такая любовь «находит себе радость в общении с отверженными». Вследствие этого, утверждает Федотов, нельзя забывать об общественном характере русского кенотизма. «В отличие от смирения, он демонстративен и бросается в глаза, потому что он религиозно связан с ближними. Христос спускается именно к ближним; с ними же он разделяет долю общую, даже если он внутренне стремится к любви Бога, а не к любви человечества».[208]

В общественных трансформациях последнего времени кенотические или мазохистские тенденции наблюдаются даже в бытовых, тривиальных тара-барах. Предлагаем таблицу разговорных жанров в период конца СССР — от «высоких» и официальных до «низких» и неофициальных. Прибегая к таким стилям и темам, люди разбирались в собственной судьбе, в темных безбрежных общественных далях. Вот список шагов от плачевного понта до добровольного поражения, «бросающегося в глаза»:

«Официальная власть» (жанры высокого общественного статуса)

Умышленное молчание Коммунистическая риторика

Педантичность

Проклятия

Упреки

Славословие

Ханжество

Приказы

Слоганы

Дидактические

поговорки

Мужские жанры

Женские жанры

Рассказы «о России» Горькие пословицы

Ругательства

Угрозы

Осуждение

Суеверные

предупреждения

Рассказы о предмете зависти

Сетование Рассказы о покупках Рассказы о муже

Рассказы об опасных ситуациях

Хвастовство

Рассказы о проделках

Разговоры о сексуальных приключениях и выпивке

Ироническое

Сплетни

самоуничижение

Ужасы перестройки Рассказы о полном распаде

Печальные вопросы Молитвы о страдании

Перестроечные шутки Молитвы об абсурдности

Ектенья «Полного тупика» Жития святых

«Неофициальная власть» (жанры низкого общественного статуса)[209]

Посмотрите на последние, самые нижние строки: теряете все и приобретаете святость! Это называется «валоризация личности через депривации». Исследователь, составившая эту таблицу, добавляет, что люди в лихие 1990-е, в начале сегодняшних общественных проблем, искали — и до сих пор ищут — в тяжелые времена «талисманы русской добродетели, которые отражали народную святость и моральный статус. Они принимали разнообразные формы: действующие лица из литературы или кино, герои соцреализма — либо официальные военные прототипы, либо простые люди из народа». Под этим имеется в виду, что в изобразительном искусстве, и профессиональном, и любительском, появились портреты пожилых женщин, изможденных страданиями и тяготами жизни, но «светлых от внутреннего достоинства». Бывали и изображения зэков, освещенных нимбом и пригвожденных к кресту. Потеря на материальном уровне из-за детерриториализации была равносильна наградам или статусу на духовном: страдание стало «средством обмена».[210] И это светлое «всё» оркеструется под дивную музыку, особенно после 1991-го. Вот чего хочет и боится понтярщик. Подсознательно.

Верность «личной революции», тем более душевного или духовного характера, — дело такое субъективное, что не передается словами. Можно только учиться на чужом опыте. Если мы хотим разобраться в том, до какой степени мы — сами по себе или как общество — справляемся с революционным потенциалом, обещанным нам «непонтовой» музыкой и выходящим за любые пределы нормального опыта, то надо рассматривать ту же музыку и (очень даже понтовый!) шоу-бизнес вообще. Слушать надо эти многообещающие звуки, уже выходящие из оркестровой ямы. Надо смотреть глянцевые концерты и театральные спектакли. От этической преданности рока до гламурной виртуальности попсы и вплоть до ТВ и просторного «ничего» Рунета русская музыка и шоу-бизнес покажут, на что мы способны, о чем мечтаем и в чем терпим поражение. Наше любимое искусство и его понтовые тенденции — его неуспехи — раскроют наши желания и страхи в любви, общественной жизни, в творчестве и в работе — в четырех категориях риска.

Тяжелые понты: русский рок и проблема пафоса

Отечественный рок был все той же попыткой прорыва сквозь все тяжкие цепи системы и собственной рабской природы — к свободе. Другое дело — как это происходило и какие формы принимало на русской почве. Случилось (к счастью?) так, что отечественное христианство (профанированное, быть может, ничуть не меньше западного) было и так задавлено системой. И пафос русского рока (изначально ставший пафосом богоискательства) двинулся навстречу христианству, а не отталкивался от него, как на Западе».[211]

…позерством и Кинчев грешит, снимаясь в клипе на фоне Андреевского флага. Это у него обострение квасного патриотизма, осложненное неофитской восторженностью. Это пройдет.[212]

Попытаемся взглянуть на вопросы музыки, показухи, понта и веры (преданности делу) через призму этих двух цитат.

Их можно обсуждать «под одной крышей», так сказать, поскольку природу «шоу, перформанса» и вопросы веры часто обсуждают на православных форумах. К тому же процессы, описанные нами в прошлой главе, дают почву для сопоставления психологии понтующегося с потенциалом духовного вызова. Расстояние от показухи до некоторых традиций русской духовности незначительное: хвастовство находится на грани ошеломляющей скромности. Оно — последняя, почти отчаянная манифестация ложной уверенности, передающая своими жестами подсознательное ощущение тех бескрайних, усмиряющих размеров, перед которыми понтярщик стоит. Где сто грамм — не водка и сто километров — не расстояние.