Н. Денисов - Огненный крест Страница 34

Почему-то вспомнились в те не лучшие в жизни мгновения слова моего профессора психологии на курсе криминалистики: «Большое оскорбление, – говорил профессор, – сказать кому-нибудь – «вор». Но, поверьте, почти нет людей, которые бы в течение своей жизни не украли что-нибудь, хотя бы в детстве!»... Но я, припоминая всю мою жизнь с детского возраста, не находил у себя такого случая. Детьми мы играли в «воров» в имении папы и через окно влезали в кухню, когда нас никто не видел, и брали какую-нибудь пищу. Но то была игра. Мы ведь могли войти через дверь и сделать то же самое...

А теперь? С точки зрения немецких законов – это кража. Мои сожители и сам я оправдывали такую кражу. Немцы разрушили наши отечества, нарушили нормальный курс наших жизней, и мы должны защищать себя физически, как можем...

Часовой приближался. Подойдя ко мне, не опуская оружия, направленного мне в грудь, он спросил:

– Что это?

– Дерево! – ответил я.

– Возьми его и следуй за мной! – приказал немец.

Когда мы вошли в ворота лагеря, часовой встал в свою будку и опять спросил:

– Где ты живешь?

– В бараке номер двадцать три...

Часовой как бы поразмышлял какие-то мгновения, надвинул плотней каску, кивнул меланхолично:

– Хорошо. Можешь идти!

Я поднял бревно на плечо и так с ним прошествовал через всю территорию лагеря. Мои сожители были удивлены. Когда я рассказал всё в подробностях, не могли поверить невероятному.

Мы распилили бревно на части, довольные, рассовали их под наши кровати. Но я почти не сомкнул за ночь глаз. Должны же вот-вот прийти в нашу комнату немцы с проверкой, с обыском. И меня арестуют!..

Опять все закончилось благополучно.

Когда представлялась возможность, я навещал моего брата Константина с женой и детьми, родителей и сестру, которые жили в Штрасхофе – городке в двадцати четырех километрах на север от Вены. В этот раз, в начале марта 1945-го, я решил сначала поехать в Вену, пойти на обедню в русскую православную церковь, а потом добираться к родственникам в Штрасхоф. Так и поступил. После церкви я пошел в направлении северного вокзала. Погода была пасмурная. Стояла легкая оттепель. Небо, затянутое облаками, не предвещало авианалётов англичан или американцев.

Но вдруг раздался сигнал воздушной тревоги, и находившиеся на улице люди поспешили в укрытия. Некоторые бежали под стены и крышу литовской католической церкви. А я спустился в подвал ближайшего от меня дома, который в короткое время заполнился народом. Я устроился возле подвального оконца. Около меня притиснулись три немецких солдата.

Американские самолеты, которые обычно бросали бомбы с большой высоты, на этот раз спустились ниже облаков, нацеливаясь на точное бомбометание. Самолетов было много, и грохот от начавшейся бомбардировки был страшен. В этот грохот «вплеталась» стрельба зенитных орудий, и земля под ногами буквально ходила ходуном.

Вдруг один из самолётов возник над нами, то есть в проёме подвального окна, очень близко, бросил одну бомбу, потом, приближаясь, бросил вторую... Немецкие солдаты, что стояли около меня, занервничали:

– Третья бомба для нас! Американцы всегда бросают три бомбы, поочередно – одну за другой...

Сказав это, солдаты перекрестились и сели на пол, явно в ожидании смерти. Их слова, как молния, быстро разнеслись по всему убежищу. Наступило общее молчание. Примолкли и те, которые плакали или молились...

И опять я вспомнил предсказательницу моей судьбы и подумал: «Теперь, кажется, она ошиблась!..»

Самолет с ужасающим рёвом моторов пронесся над домом, но ожидаемого взрыва над головой не последовало. Один солдат, поднимаясь с пола и всматриваясь в проём окна, облегчённо сказал:

– По-видимому, испортился аппарат, который бросает бомбы!

Когда я – к четырем часам пополудни, до этого часа продолжалась бомбардировка города – вышел из убежища, все дома и строения вокруг «нашего» уцелевшего дома лежали в руинах.

До сих пор кажется нелепой, неуместной – эта некая радость, проникающая в твоё существо, когда ты вдруг осознаёшь явственно – на фоне всеобщего разгрома вокруг! – продолжение жизни, а не мрак гибели, только-только пронёсшийся над тобой, над твоей головой...

В убежище, в неминучих тревогах за свою жизнь, я успел познакомиться с земляком из Харькова, адвокатом, то есть человеком близким мне по профессии, и мы, не сговариваясь, пошли рядом по улицам, объятым дымами и огнями горевших деревянных строений. Там и там, под надзором немецких солдат, работали советские военнопленные, расчищая от руин улицы. Когда мы добрались до северного вокзала, оказалось, что все ближние к вокзалу железнодорожные пути разрушены, и чтобы мне сесть на поезд, идущий в Штрасхоф, нужно прошагать еще несколько километров до пригородной станции вдоль разбомбленного и взрытого воронками от разорвавшихся бомб железнодорожного полотна. На этом «перекрестке» мы и расстались с земляком, как бы еще раз подтвердив старинную и расхожую мысль: «Тесен мир!» Несмотря ни на что – тесен...

В лагере нашем рабочие всех национальностей, военнопленные французы, пленные югославские партизаны имели к услугам неплохую амбулаторию с медицинским персоналом и аптекой. И только пленные красноармейцы никакой медицинской помощи не имели. А мы видели – нередко присылали русских пленных с открытыми ранами, больных, истощенных. Но никто их не лечил. Совсем неспособных к работам куда-то увозили, обратно они не возвращались никогда. И часто можно было видеть, как пленные красноармейцы, поддерживая своих больных товарищей, чтоб не оставлять их на верную погибель в лагере, вели их на работы. Как уж там они «трудились» на стройке и других земляных работах, не знаю. Но зрелища этих шествий под дулами винтовок стражников были печальные, слёзные...

Конечно, мы знали, что все военнопленные, кроме красноармейцев, находились под покровительством Международного Красного Креста. Они получали от этой гуманитарной организации пакеты с американскими папиросами, шоколадом, кофе и другими продуктами, о которых сами немцы могли только мечтать.

Известно нам было и то, что Сталин и советское правительство отказались от покровительства Международного Красного Креста. Ходили разговоры о том, что якобы Сталин заявил на запрос этой организации о предоставлении помощи советским военнопленным, что «Советский Союза не имеет военнопленных в Германии, а те, которые находятся в лагерях, это изменники своей Родины».

Как бы не охраняли немцы красноармейцев, нам все ж удавалось разговаривать с соотечественниками, узнавать от них шокирующие нас подробности о порядках в Красной Армии. О том, например, что даже раненный красноармеец не должен, не имеет права попадать в плен, а последней пулей обязан застрелить себя!

Один русский из пленных мне рассказывал, что он два раза сбегал из немецких лагерей, возвращался к своим, сразу его посылали на передовую линию. И он не требовал отдыха, как это бывает в других армиях. Да, он был большой патриот и говорил мне, что при первой же возможности постарается сбежать и в этот раз, расспрашивал меня о всех дорогах и тропинках вокруг лагеря, и где легче проникнуть через проволочные ограждения...

Советский лейтенант Николай Фролов показал мне свою рану на правом плече, которая уже плохо пахла. Я ужаснулся, увидев эту рану, пообещал Николаю во что бы то ни стало раздобыть лекарства. И раздобыл, хотя делать это было строго запрещено немцами, тем более – помогать красноармейцам.

Через несколько недель Николай показал мне свою рану залеченную. И сказал:

– Жорж, я тебе очень благодарен, ты спас меня. Никогда тебя не забуду!

Добывал я лекарства и для других русских пленных. И однажды, при передаче пакета с этими лекарствами, был застигнут стражником в форме СС. Направив на меня оружие, эсэсовец сказал:

– Ты разве не знаешь, что передавать что-либо пленным запрещено?

– Да, господин охранник... Но мы имеем врачебную помощь и получаем нужные лекарства, а они – нет. Здесь – только медикаменты...

Немец опустил ружьё и сказал:

– Открой пакет!

И стражник, просмотрев содержимое пакета, убедившись, что кроме лекарств в нем действительно ничего не было, посмотрев по сторонам – не наблюдает ли кто за нами из других эсэсовцев, приказал мне отдать пакет пленному и немедленно уходить из запретной зоны.

Не ожидал я этого. Солдат имел хорошее сердце, несмотря на страшную форму.

Шла весна. Снег таял. Советские вооруженные силы шли вперед. Уже была слышна отдаленная орудийная стрельба. Днем летали эскадры американских самолётов, ночью – советские. Никто не бросал бомб ни на лагерь, ни на постройки, что мы возводили для каких-то нужд уже проигравшим войну немцам. Мне казалось, что и американские, и советские лётчики знали, кто находится в лагере, что постройки далеки до завершения. И что никакой угрозы наступающим армиям союзников они не представляли.