Журнал Русская жизнь - Корпорации (февраль 2009) Страница 35

И тут, наконец, появляется самый главный человек в моей детской жизни - моя незабвенная няня Анна Ивановна Грачева, уроженка села Васильки Смоленской губернии. Женщина редкой красоты и ума, но совершенно неграмотная. Няня приобщила меня к религии, научила молиться и решила крестить.

В 1929 году начали разрушать окрестные церкви и переустраивать район. Глазную больницу каким-то образом передвинули, повернув фасадом от Тверской в сторону переулка. Церковь на углу Благовещенского и Тверской, в которую я ходила с няней, разрушили - на ее месте появился дом для работников «компетентных органов», а рядом с ним - дом Большого театра. Храм Благовещения взорвали, а название переулка не изменили. Но была еще одна церковь, которую я любила еще больше - на углу Сытинского и Большого Палашевского. Сейчас на ее месте стоит школа, и никто не обращает внимания на ее чрезвычайно нестандартную каменную ограду. Это остатки церковной ограды. Два культовых сооружения в нашем районе уцелели, но были отняты у общин - синагога, в которую приезжала молиться моя бабушка, и храм Иоанна Богослова. В обоих были склады строительных материалов.

Кроме няни, самым религиозным человеком в семье была моя бабушка. Она даже в гости к нам приезжала со своей посудой, отдельной для «мясного» и «молочного». И вот однажды она в очередной раз приехала к нам и привезла с собой лепешки, которые поставили на рояль. Я залезла на стул и стала лепешки есть, и за этим занятием меня застала няня. И сказала: своей религии тебя не учат, русской - тоже, и Бога ты не боишься, безобразничаешь. Что было сущей правдой - вопросы религии моих родителей не занимали. Когда у меня пошли детские болезни - корь, коклюш, скарлатина (почему-то два раза) и приходил доктор, няня стояла с иконой и слушала, что доктор скажет. Я почему-то плохо помню, как меня крестили. Мы пошли к подруге моей няни, там был человек в длинном черном пальто (так мне тогда показалось - видимо, это все-таки была ряса). Чтобы занять мое внимание, взрослые предусмотрительно купили мне две игрушки: уйди-уйди и чертика. Они продавались у стен Страстного монастыря.

Чтение

Я очень рано научилась читать - мне не было и четырех лет. Читать хотелось ужасно, но няня не умела, а у папы с мамой не хватало времени. Пришлось учиться самой - в качестве пособия я выбрала издание «Крокодила» Чуковского с крупными буквами и иллюстрациями Ре-ми (то есть Ремизова). Я играла в «чтение» - несколько раз переворачивала страницу, как подсказывала картинка, и в один прекрасный день поняла, что действительно читаю слова. Много лет спустя, уже студенткой МГПИИЯ, я узнала, что такая техника обучения чтению называется «методом целых слов».

Но это было не так уж важно. Самое главное - с этого момента у меня начался период запойного чтения. Читала все подряд: и старые издания, и новые, и разница в орфографии меня не очень смущала - я ее просто не замечала. Как-то раз раскрыла Гоголя, стала читать повесть «Страшная месть». «Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец» - и рядом соответствующая иллюстрация. Я так испугалась, что дальше читала, отвернувшись, кося одним глазом на книжку.

Немалую роль в моем приобщении к русской литературе сыграл мой дядя, мамин брат Арон. Он работал корректором в газете «Красная звезда». У него не было высшего образования - родители мамы до революции тоже были богатыми (их отец зарабатывал, занимаясь извозом), и после нее их дети в вузы не допускались. Но, несмотря на статус «лишенца», Арон был самоучкой и необыкновенным эрудитом.

Язык

Моим первым иностранным языком стал немецкий: в конце 20-х он был наиболее популярным в СССР. Детей с пяти лет отдавали в так называемые «группы», которые были на каждом бульваре; я ходила заниматься на Патриаршие пруды. Нашу группу держали две пожилые дамы, потомки немцев, приглашенных в Россию Екатериной II. Так что немецкий моих преподавательниц был немного устаревшим. Между собой и с детьми им было удобнее говорить по-немецки, и через год все ребятишки уже бойко лопотали на этом языке. Нас не учили ни письму, ни чтению - только разговаривать.

В школу я пошла сразу со второго класса, причем не по своему району. По ходатайству наркома авиационной промышленности Баранова меня приняли в престижную, «правительственную» школу в Старопименовском переулке, в которой на класс младше меня училась Светлана Сталина, а на три года старше - ее брат Василий.

Я уже была во вполне сознательном возрасте, когда в Мамоновском построили МТЮЗ. Администратором там работал школьный товарищ моего отца по фамилии Бекман, и поэтому я всегда была обеспечена контрамарками. Оттуда я буквально не вылезала. Дошло до того, что я очень серьезно собиралась стать актрисой, и была в этом намерении, в общем, тверда до самых старших классов.

Хочу сказать, что мы с моими друзьями и одноклассниками росли настоящими интернационалистами и патриотами. О каких-либо проявлениях ксенофобии или доносительства не могло быть и речи: могли перестать здороваться и даже побить. Когда видели несправедливость - заступались. Намечалось молодое гражданское общество.

С Барановым, благодаря которому я очутилась в этой школе, связана страшная история - однажды мой отец должен был лететь по своим делам в Нижний Новгород, и его попросили уступить свое место Баранову, которому надо было лететь туда же. Отец уступил. Самолет разбился. Отец остался жив. Через некоторое время подобная же история приключилась с моей мамой во время показательного полета самолета «Максим Горький» она тоже уступила свое место более высокопоставленной даме - и тоже осталась жива.

Тридцатые

Мы хорошо знали, что происходит в Германии, из газет, книг и кинофильмов. Помню, какое впечатление на всех произвели фильмы «Профессор Мамлок» и «Семья Оппенгейм» по роману Фейхтвангера. Конечно, знали мы и об арестах, но думали, что это случайные ошибки, ведь Советский Союз один противостоял фашизму, помогал республиканцам Испании… И вдруг, как снег на голову, - пакт Молотова - Риббентропа. Помню, как долго и нудно шли переговоры с англичанами, как был смещен с должности наркоминдел Литвинов и заменен Молотовым…

Репрессии затронули и нашу семью - как множество других. Далекий от политики, мой дядя Арон был арестован по доносу каких-то своих приятелей, всю войну провел в Магадане, несмотря на неоднократные просьбы отправить его на фронт. Другой мамин брат, из Одессы, благодарный советской власти за НЭП, в тридцатых сам пошел на Лубянку и сообщил о кладе, который он заложил в одном из укромных мест Одессы. Туда были отправлены солдаты - однако Одесса есть Одесса, и клад, конечно, уже нашли более предприимчивые земляки. Посадили не только моего дядю, но и его жену, и лишь мамин знакомый сотрудник НКВД помог им выйти на свободу. Я помню, как жена друга нашей семьи, летчика испытателя Якова Николаевича Моисеева, говорила маме: «Ты, по крайней мере, знаешь, что твой муж придет вечером домой». На что моя мама с горькой иронией ей отвечала: «Я тоже этого не знаю». Отцу повезло - ему пришлось всего лишь перейти с номерного завода в главное управление авиационной промышленности.

Война

Я училась в десятом классе, когда началась война. В июле 1941 года мы впервые услышали, как Левитан трижды объявил: «Граждане! Воздушная тревога!» Пошли в убежище. Под утро тот же голос: «Граждане! Угроза воздушного нападения миновала! Отбой». Радости не было предела. Когда объявление прозвучало еще раз, я была уверена, что это опять тренировка, и взяла с собой вышивание. Однако на этот раз налет был настоящим.

Настоящие бомбардировки я наблюдала с крыши нашей школы, куда мы забрались вместе с моими одноклассниками. Мы увидели, как в стороне от нас немец бросил бомбу, после падения которой в воздух высоко поднялось облако блесток. Позже выяснилось, что бомба попала в бочки с селедкой на Тишинском рынке.

Однако в дальнейшем все было не так забавно. Во время одного из налетов погиб тот самый папин товарищ Бекман, который работал в ТЮЗе, - он жил в Малом Козихинском и почему-то не пошел в убежище во время налета. Затем разнесло дом на углу Малой Бронной и Ермолаевского. А также - строение, стоявшее на месте нынешнего дома со львами на Патриарших. И уже совсем рядом, тут на Трехпрудном, разбомбили школу, стоявшую чуть подальше угла с Мамоновским переулком. Ее как будто разрезало по диагонали, сторож вместе с семьей погибли.

К осени 1942 года я осталась в квартире одна. Мама была во фронтовой артистической бригаде, отец вместе со своим ГУАПом эвакуировался. Про папу в какой-то момент нам вообще сообщили, что он погиб при перелете в Москву. Установить правду помогла случайность - мы купили на Палашевском рынке селедку, завернутую в газету. Мы ее развернули и вдруг увидели: «Александр Ефимович Кроль…» Это был список награжденных: ему, штатскому специалисту, вручили орден Красной Звезды. Мы подумали - может, посмертно. Но указания на это в газете не было. Вскоре мы узнали, что папа жив.