Александр Глазунов - Нам нужна… революция Страница 36

— Ну, так как, решили? Учиться пойдёте? Тогда запишу ваши фамилии и адреса…

Эдуард и Толик лишь переглянулись и дружно закивали головами. Александр Герасимович записал их в свой блокнот и сказал, чтобы через два дня они пришли в школу № 584, тут совсем недалеко.

Вечером, когда с работы вернулась мать, Эдуард поставил на стол подогретую картошку и признался:

— Мам, а я записался в школу.

Она подняла на него запавшие глаза и, прижав голову сына к себе, почему-то со вздохом проговорила:

— Ты правильно сделала сыночек.

Что ж, раз сам решил пойти учиться, значит, и относиться к этому делу надо серьёзно, тем более, что помощи ждать было неоткуда. Да и непривычно как-то расписываться в собственной слабости, когда вокруг всем нелегко приходилось. Вот и старался Эдуард Буренков, доказывал, что он не глупее других, да и мать чтоб не огорчать…

Что касалось будущего Эдуарда, то оно определялось и моделировалось его родными, особенно тёткой Людмилой Фёдоровной Шинкаревой. Она была доктором медицинских наук, профессором, работала в больнице имени Склифосовского и преподавала в Первом медицинском институте. Как и её муж. Их сын тоже пошёл по стопам родителей, так что было с кого брать пример. Тем более что более гуманную и почётную профессию в послевоенные годы трудно было и придумать. Поэтому все разом так и решили, а Эдуард не сопротивлялся, потому как иного варианта жизненного выбора он не имел.

В их районе по неизвестной причине расформировали одну из школ, и часть учащихся перевели в 584-ю школу. Несколько ребят попали в класс, в котором учился Эдуард Буренков. С одним из них, Сашей Волковым, он и подружился. Свела их вместе и спаяла крепкой дружбой всё та же любовь к вольнице, иначе говоря, самостоятельность и независимость в характерах.

Как-то Волков пригласил Эдуарда к себе домой и познакомил со своим отцом Спиридоном Архиповичем, геологом, преподававшим в Московском геологоразведочном институте. Как вскоре выяснилось, он объездил с геологическими партиями Урал и Сибирь, Алтай. В тот вечер, с увлечением рассказывая ребятам о таёжных красотах, поющей лесной тишине, когда хочется лечь на траву, закрыть глаза и слушать этот великий живой и разумный организм — тайгу, Спиридон Архипович вдруг задумчиво произнёс:

— Если вы, ребята, хотите узнать, на что вы способны, по-настоящему горите желанием понять, что главное в человеке, ради чего он живёт на земле, для чего преобразует её, добывая уголь или руду; если хотите узнать себе цену — в этом случае только геология поможет расставить вам точки над «i». He для кого-то, а для себя лично, для собственной ориентации в этой непростой жизни. — Он усмехнулся и пояснил: — Да, геологам приходится много работать, но это самые свободные люди. Что это значит? А то, что они острее чувствуют ответственность за своё дело…

Эти слова Спиридона Архиповича затронули какую-то невидимую струну в душе Буренкова. Они как бы упали на подготовленную почву воспитанного уличной вольницей Эдуарда, и не могли не дать всходов.

Именно после этой встречи Буренков стал почему-то более серьёзно относиться к учебе, интересоваться физикой, химией. Это получилось как бы само собой и ничего фактически не меняло в его жизни. Понял он цену приобретённым знаниям; когда подал документы в Московский институт цветных металлов и золота. В те времена абитуриенты перед вступительными экзаменами обязаны были по каждому предмету посещать подготовительные занятия. Первым оказался немецкий язык. Их собрали в самой большой аудитории, и преподаватель, написав на доске фразу на немецком языке, поинтересовалась, кто из присутствующих может разобрать это предложение. Желающих почти не оказалось. Тогда поднялся Буренков и на хорошем немецком языке сказал, что он в состоянии детально разобрать предложение, что тут же и сделал. Преподаватель спросила по-немецки, откуда он так хорошо знает иностранный язык. Буренков ответил, что благодаря учительнице в школе, очень строгой, настоящей немке. Поэтому её ученики к десятому классу за один урок свободно писали на немецком языке сочинение объёмом в несколько тетрадных страниц.

— Когда вы будете сдавать вступительные экзамены, — сказала преподаватель, — постарайтесь попасть ко мне. Я учту, что вы прекрасно знаете этот предмет…

Дома, уверенные, что для Эдуарда ничего не существует, кроме безоблачного будущего в медицине, лишь поинтересовались, сдал ли он документы, но в какой институт даже не спросили. А он не привык отвечать на вопросы, которых ему не задают. И когда Буренков увидел свою фамилию в списках студентов Цветмета, то дома на молчаливые взгляды родственников тоже коротко произнес:

— Приняли…

На победный клич тети: «Нашего полку прибыло…» — Буренков слегка побледнел и сказал:

— Я буду учиться на геолога в Институте цветных металлов.

Он привык всё решать и оценивать самостоятельно, постоянно взвешивая свои возможности, испытывая себя на прочность и утверждаясь в жизни. Та стихия, которая в нём заключалась, оформилась в мощную движущую силу благодаря именно знакомству с Волковым и Воздвиженским.

Дверь лифта открылась, и я увидел учёного секретаря института Николая Константиновича Дмитриенко, с которым у меня состоялся довольно долгий разговор в первый мой приезд. Поздоровавшись, он поинтересовался, почему я гуляю по коридору, а узнав в чём дело, пригласил к себе. Я невольно вспомнил, с какой гордостью Николай Константинович рассказывал мне о том, как Буренков, ещё будучи начальником Московской геолого-геохимической экспедиции, взял на себя строительство институтского здания, в котором они сейчас и находились. Переселились сотрудники сюда годом позже, когда Буренкова назначили директором ИМГРЭ. На мой недоуменный вопрос, почему начальник экспедиции вдруг становится директором института, Дмитриенко ответил коротко:

— Бывший директор член-корреспондент АН СССР Лев Николаевич Овчинников ходатайствовал об этом. А потом и начальник Управления науки Мингео СССР Анатолий Иванович Кривцов. Это о чём-то вам говорит?

Тогда я как-то мало обратил внимания на слова учёного секретаря, фактически для меня мало что значащие, и лишь сейчас почему-то вспомнил о них. Но теперь они приобретали несколько иной смысл.

Как-то в середине 70-х в Московскую экспедицию на Малую Филёвскую улицу нагрянул директор института и попросил показать результаты их работы за последние годы. В тот период начальником одной из партий экспедиции был Буренков, который вместе со своим старшим геологом Юрием Ефимовичем Саетом объездил несколько осадочных месторождений фосфоритов — в Каратау (Казахстан), на Шанторских островах, в подмосковном Егорьевске; исследовал месторождения бора в Тетюхе (Приморье) и серы в Туркмении. То есть показать было что. Ознакомившись с их материалами, Овчинников хмуро взглянул на Буренкова и недовольно произнёс:

— В чём же дело? Почему не защищаетесь? Чтобы кандидатские диссертации были…

Жёсткий характер директора института им уже был хорошо известен. Не в плане грубости или непримиримости в отношениях между людьми, а в смысле обязательности и ответственности в работе, в выполнении задач, которые государство ставило перед их институтом. В то время требовали развивать прикладную геохимию для поиска месторождений полезных ископаемых. Именно по этой теме вскоре защитил диссертацию и Буренков. Проблема редких элементов, новых технологий для промышленности перестала быть актуальной, хотя наиболее дальновидные учёные не переставали доказывать на всех уровнях, что редкие элементы — это витамины промышленности. Однако новые технологии на производстве не внедрялись — предприятия боролись за снижение выпускаемой продукции и увеличение планов её выпуска. Применение редких элементов не способствовало ни тому, ни другому. И никто не хотел прислушаться к голосу разума, постепенно затухающего, хрипнущего крика учёных о том, что игнорирование применения редких элементов снижает срок службы продукции в 2–3 раза. Но страна тогда жила одним днём. Впрочем, как и сейчас…

Однако, когда Буренков принимал дела от Овчинникова, Лев Николаевич ему мрачно заметил:

— Будущее в геологии за геохимией, поэтому исследования в этой области надо обязательно двигать вперёд, как бы судьба не повернула. Геохимия приведёт и к новым технологиям добычи редких элементов. Правда, у нас главное не открыть, а доказать нужность этого…

Полностью смысл раздражённых слов бывшего директора института Буренков осознал гораздо позже. А вот методы его работы перенял и принял сразу же. В первые же дни Эдуард Константинович пошел по отделам института, чтобы лично выяснить, что сделано сотрудниками за последние три года, какие идеи имелись на перспективу. В результате некоторых сотрудников пришлось уволить, а иным были снижены оклады. Последующие жалобы уволенных и «обиженных» в высшие инстанции ни к чему не привели, даже по суду никто из подавших исковые заявления не были восстановлен — действия директора признали законными и правомерными. Правда, тогда перед директором стоял гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?». Но и сейчас об этом своём вынужденном шаге Эдуард Константинович говорит с нескрываемым сожалением.