Владимир Паперный - Культура Два Страница 37

Тот факт, что А. Веснин и М. Гинзбург поместили такой текст в своем журнале, не должен удивлять – Кузьмин всего лишь довел до некоторого логического предела одну из интенций культуры 1, направленную на разрушение семьи и замену ее коллективом. Ту же интенцию мы могли бы увидеть и в высказываниях М. Охитовича: «Если не будет домашнего производства, что будет объединять меня в одной квартире с другими лицами? Семейные узы? Но семейные заботы берет на себя машинная техника» (Охитович, 1929, с. 134). Эти же идеи можно видеть и во многих других проектах 20-х годов (Гинзбург, Николаев, Барш, Владимиров и др.).

Новая архитектура разрушительна по отношению к традиционной семье, и в этом она вполне созвучна устремлениям государственной власти, которые тоже направлены на редукцию семьи до уровня сожития, говоря словами Салтыкова-Щедрина, «двух экземпляров полезных животных мужского и женского пола», причем это сожительство рассматривается всего лишь как временное отклонение от коллективного существования. В 1924 г. один журнал давал читателям такие официальные разъяснения: «Если гражданин и гражданка живут как муж и жена и сами это признают, то считается, что они состоят в браке. Поэтому вселение их в одну комнату не нарушает постановление Московского совета от 28/VII с. г. и является вполне законным» (СМ, 1924, 4, с. 48). Постановление Московского совета, в сущности, приходит к тому пониманию брака, которое существовало у некоторых русских сектантов, в частности, у духоборцев. Вот свидетельство 1805 г.: «Брак у них не почитается таинством и совершается по одному взаимному согласию молодой четы… Церемоний и обрядов при том также не бывает никаких, довольно для сего согласия молодых супругов…» (Клибанов, с. 272). Наличие подобных интенций в истории русской культуры (хотя мы и не рассматриваем их подробно) избавляет нас от необходимости обращаться к истокам европейской антисемейной традиции – к Ликургу, Платону или Марксу.

Ясно, что для семьи были разрушительны и предельное упрощение процедур регистрации и расторжения брака (описание нового отношения культуры к браку находим в рассказе М. Зощенко «Свадьба») и разрешение бесплатных абортов (СУ, 1920, 471), полностью запрещенных, кстати, культурой 2 (СЗ, 1936, 34, 309) и вновь разрешенных в 1950-х годах (ПЗМ, 1955, 23 ноября). Культуре 1 приходилось активно отстаивать свое новое отношение к браку; так, например, одна из причин закрытия церковных консисторий – то, что они объявляли «поруганием религии акт прекращения гражданами своего брачного союза», а тех, кто развелся, как оскорбленно писал наркомюст Курский, «объявляли преступниками и именовали позорным названием прелюбодеев» (СУ, 1920, 45, 205).

54. В собственном доме К. Мельникова сон был коллективным – вся семья спала в одной комнате, слегка разделенной щитами (ФА, 1980).

Традиционная семья – это институт, посвященный таинству рождения. Культура 1 срывает с рождения ореол таинства, это для нее всего лишь акт воспроизводства. Глобальный коллектив этой культуры посвящен другому таинству – таинству труда.

Отношение новой архитектуры к семье любопытным образом проявилось в собственном доме К. Мельникова в Кривоарбатском переулке. Этот дом предназначен для семьи – семьи самого архитектора, – но ночью эта семья превращается в коллектив спящих людей, и сон этого коллектива должен протекать в одном общем специально оформленном помещении, лишь слегка разгороженном узкими вертикальными плоскостями. В этом смысле коллектив спящих членов семьи Мельниковых не отличается от того коллектива из 600 человек, которому Мельников адресовал свою «Сонную сонату». Интересно также, что в иофановском Доме правительства (первый дом СНК на Берсеневской набережной) во многих квартирах нет кухонь – быт членов правительства тоже разрушителен по отношению к «семейному очагу».

Однако иофановский дом еще не был полностью построен, когда в 1930 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», где не совсем прямо, но достаточно решительно отвергалась идея коммунального быта: «…имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей… “одним прыжком” перескочить через… преграды на пути к социалистическому переустройству быта…» (О работе). Мы видим здесь тот же ход новой культуры, что и в отношении к будущему: идеал предыдущей культуры отодвигается на неопределенную дистанцию, а движение к нему растягивается на неопределенное время. «Я-хочу-будущего-сегодня» Маяковского, напугавшее Горького, и «перескочитьодним-прыжком», вызвавшее раздражение ЦК, имеют между собой нечто общее.

В вышедшей через год книге С. Горного наркомздрав Н. Семашко, отвечая на анкету автора, еще по инерции восклицал: «Никаких уступок индивидуальной кухне и прачечной, частной починочной мастерской… все должно быть организовано на общественных началах» (Горный, с. 126). Но еще через год, 10 апреля 1932 г., появится постановление СНК, подписанное Молотовым, где с торжественностью, которую можно только сравнивать с барабанным боем, под который зачитывались в 1701 г. петровские указы о ношении немецкого платья, будет сказано нечто совсем неожиданное: «Швейная и кожевенная промышленность, сведя все производство одежды исключительно, а производство обуви преимущественно к стандартному изготовлению, тем самым лишили потребителя возможности выбора одежды и обуви по своему вкусу и возможности индивидуального заказа на изготовление одежды и обуви». Постановление требует «предоставить покупателю, имеющему ордер на покупку готового платья, право замены готового платья отрезом материала, для чего при выписке ордера делать на последнем соответствующую пометку… категорически запретить расходовать фонды, выделенные для пошивки по индивидуальным заказам, на производство стандартной одежды» (СЗ, 1932, 27, 166).

Чтобы вполне оценить значение этого неожиданного гимна индивидуальности, вспомним, что дело происходит в самом начале 30-х годов в условиях беспрецедентного в истории России голода (по воспоминаниям некоторых очевидцев, города были оцеплены войсками, чтобы не впускать туда умирающих от голода крестьянских беженцев). В стране действует карточная система, что видно даже из текста постановления («ордер на покупку»). Тем не менее через два месяца появляется второе постановление, где говорится, что первое выполняется недостаточно энергично, и предлагается «в течение двух дней обеспечить полностью широкое оповещение населения об открытых мастерских и пунктах приема заказов, используя кино, радио, специальные объявления в печати, а также обеспечить систематическую информацию населения через печать о ходе работы по пошивке индивидуальных заказов» (СЗ, 1932, 49, 293).

Достаточно сопоставить этот текст с излюбленными культурой 1 проектами рациональной стандартной одежды (А. Родченко, В. Степанов, Л. Попова), чтобы убедиться, как велика пропасть, разделяющая две культуры. По-видимому, смысл обоих приведенных постановлений об индпошиве именно в указании рубежа культур. Культура 2 этими постановлениями, донесенными до населения с помощью радио, кино и печати, как бы публично открещивалась от эгалитарного, коллективистского, ориентированного на стандарт наследия прошлой культуры. Это было символическим жестом, что подчеркнуто фразой последнего постановления о «систематической информации населения о ходе работ по пошивке». Размноженный средствами массовой информации индивидуальный пошив до некоторой степени перекликается с размноженными печатью перелетами через Северный полюс. Между этими двумя явлениями есть разница: в одном случае у населения отнималось право передвижения, и это компенсировалось печатно размноженными передвижениями героев, в другом случае населению дарилось отнятое у него предыдущей культурой право индивидуального выбора, но дарилось оно тем немногим, кто этим правом мог воспользоваться. Общее у этих двух случаев то, что потребителями благ и там и там выступают особые представители населения, а само население сопереживает им с помощью средств массовой информации. И провозглашаемая культурой 2 индивидуальность была индивидуальностью как раз тех представителей, а отнюдь не каждого жителя страны. Распределение индивидуальности, как мы видим, повторяет ту самую структуру иерархии, описанную в предыдущем разделе.

Особенно отчетливо проявилось это новое иерархическое распределение индивидуальности – в противовес прежнему равномерному ее отсутствию – в области кино. В фильмах С. Эйзенштейна 20-х годов культуру 2 особенно раздражает, что субъектом действия там является масса, в этом культура 2 справедливо усматривает связь с идеологией Пролеткульта. «Мы придаем сейчас, – пишет киножурнал в 1934 г., – первостепенное значение изображению индивидуальных характеров» (СК, 1934, 1 – 2, с. 7). Это требование индивидуальности журнал относит не ко всем героям, а только к образам коммунистов. В прошлой культуре, как полагает журнал, коммунисты «рисовались одним мазком, их характеристика сводилась обычно к одной черте, никаких расщеплений, никаких противоречий в характере, монолитный кусок, а проще говоря, манекен, двигающийся всегда в одном направлении» (там же, с. 9). Тем большее количество индивидуальности (и соответственно большее количество «расщеплений» и «противоречий») может быть позволено в изображении человека, чем лучше он с точки зрения культуры 2. Однако, чтобы достичь такого понимания индивидуальности, Сергею Эйзенштейну, по его словам, пришлось «серьезно работать над собственным мировоззрением»; новая картина виделась ему в 1937 г. такой: «Героическая по духу, партийная, военно-оборонная по содержанию и народная по стилю, – независимо от того, будет ли это материал о 1917 или 1937 г. – она будет служить победоносному шествию социализма» (Шуб, с. 132). В «Стачке» по экрану металась толпа, теперь же, в 1947 г., во главе победного шествия социализма стоит достаточно «расщепленная» и «противоречивая» индивидуальность, «великий и мудрый правитель», который – как сказал о нем Сталин, – «ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию» (Черкасов, с. 380), – царь Иван Грозный.