Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 39

готовой встать на стороне Украины (и стать Украиной).

На самом деле Максим Карлович – не хотел осознать, что его учитель Александр Александрович Зиновьев – тоже поступил по зову долга: начав исполнять (понимай – начав «читать» мироздание) не понравившийся ему долг перед красивой женщиной, не стал продолжать его слишком долго.

Как для «тогдашнего» Зиновьева, так и для нынешнего меня; так-то! И ничего личного. Только само-любие. В этом мире ни для чего нет никаких оснований, кроме простого: я так хочу.

Например – в противовес любым максимам карловичам: я хочу, чтобы моя (именно моя, а не изувеченная кем-либо извне) Россия была.

Виктор Леонидович Топоров любил писателя Максима Кантора. Мёртвый Топоров считал живого Кантора единомышленником и продолжателем, поэтому любил (или думал, что любит); что есть любовь людей? Я думаю, что люблю. Я чувствую, что люблю.

Что именно? Свой экзистанс.

Вот и своё состояние влюблённости было для Виктора Леонидовича Топорова вполне очевидно: влюблённость в экзи’станс несомненного гения была для него (мёртвого) – вполне оче-видна.

Оче-видно, что он считал человека превыше сей-чашной (то есть «чашу эту мимо пронеси») истины.

– Это – неправда, – просто сказала душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, общепризнанному деятелю искусств. И слова эти сразу смазали «карту будня, плеснувши краски из стакана.»

Ибо – «эта» душа Перельмана (уже знакомая с застенком украинского подсознания) облеклась сама собой и вмешалась в происходящее.

Но Максим Карлович принципиально не слышал такой души такого Перельмана:

– Очароваться такой Россией, какая она сейчас, у Украины точно не получится, – сказал он, в меру успешный на Западе художник.

И опять Топоров промолчал. Даже не вздохнул.

– Ну и Бог с ней, с «такой» Украиной, – мог бы сказать Перельман.

И его опять никто не услышал бы, просто потому, что Бог и так со всеми нами, и всё будет, как и должно (что, собственно, Перельман и имел в виду). Но – опять и опять Перельман, зная, что именно так и будет, вспомнил, что он всегда на Украине (ad marginem) и просто обязан называть всё по имени.

Поэтому он произнес вслух:

– Если уж договаривать всю ужасающую правду до конца, то и Бог с ней, такой Украиной, – просто сказала душа Перельмана…

А самого Перельмана (одну из его ипостасей) сейчас приводили в чувство в украинском застенке. Для чего – прещедро плеснули сту-дёной (сту-донной, читай – солёной) водой из ведра.

На деле, разумеется, никакого ведра не было. Никто не озаботился приводить в чувство пойманную жертву (уже принесённую в жертву, раз уж позволила себя поймать).

– А это неправда уже твоя, – сказал в Санкт-Ленинграде душе Перельмана мёртвый Виктор Топоров.

– Может быть, – согласилась душа. – Только я хочу, чтобы моя Россия – была, и если её бытие входит в противоречие с какой-либо сиюминутной (то есть – комфортной) истиной, то есть и другие сиюминутные истины: в этом мире сиюминутного – море.

В мире случайного – море сиюминутных миров: отсюда и взялось ведро соленой воды, кое выплеснулось в застенке – на потерявшего сознание Перельмана! Ему вовсе не обязательно (этому эмалированному ведру) быть реальным для патриотов «своей» Украины, главное, оно было явлено Перельману.

Хорошо на свободе помышлять об экзистансе, об ad margintm (у-краине, о-краине бытия), говорят: человечек частичен, его истины частны, и произносит он их своей родинкой на губе – это и есть его родина, её произнесение… Хорошо на свободе!

Ты помысли об этом – в застенке. Впрочем, пока что – продолжим беседу с полезными гениями.

– Это неправда, что истина превыше родины, – повторила душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, и тот – опять её не стал слышать. Зато – её опять услышал Топоров и просто сказал, указывая за свободное место за столиком:

– Садись с нами. Выпей водки.

– Я не пью, – улыбнулась душа Перельмана. Напомню, она была (в отличие от прошлой души Перельмана, колдующей у монитора) будущей.

– Это ты зря, – сказал Топоров душе Перельмана. – Водка есть чистейшей слезы алкоголь, яд экзи’станса, каждая песчинка (капля яда) из его часов отодвигает нам сроки.

– Я не пью яда. Так вышло, – виновато призналась душа.

Она чувствовала себя виноватой: отодвигать сроки, противоречить Оккаме, добавлять и добавлять живую душу к мертвому миру – не это ли сущность человека прозрения? Здесь нет вопроса – разрыва миропорядка, есть сплошной ответ.

И тогда ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) – решила вернуть себе ещё и вкус экзи’станса, и своею волей (но и благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) – ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.

– Не прими этот вкус экзистанса, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство! – улыбнулась душа Перельмана, которая вся (вчера, сегодня и завтра, перед монитором и без волшебства монитора) была совершенно едина в прозрении и (по-тому и по-этому) почти совершенна.

По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега…

Где горизонта нет и нет предела, Там нет и дела для тебя, о не-любовь! Там нет и тела для тебя, вода сосуда! Но сделал я простую вещь, поскольку жив: Пороки Ганнибала, Александра, Когда б мы видели без дарований их… Я отпущу на волю ваши страхи: Тела, что превращаются в труху, Старух, в которых обратятся жены! Но можешь ты спокойно угощать Меня согретым снегом из ладони.

И опять (второй волной, первая уже улетела) – по всему застенку пронёсся запах весеннего снега. Тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век.

Тёмные века. Аутентизм Средневековья. Действо разворачивается в виртуальных