Мэтт Ридли - Эволюция всего Страница 4

Вольтер не был ни первым, ни последним поэтом или прозаиком, черпавшим вдохновение в поэме Лукреция. Томас Мор в «Утопии» пытался примирить идею Лукреция об удовольствии с верой. Монтень часто цитировал Лукреция, повторял вслед за ним, что «мир – лишь вечное движение», и предлагал «вернуться к эпикурейскому учению о бесконечном множестве атомов». Английские поэты елизаветинской и якобитской эпохи, включая Эдмунда Спенсера, Уильяма Шекспира, Джона Донна и Фрэнсиса Бэкона, играли с идеями материализма и атомизма, прямо или косвенно происходящими от Лукреция. Бен Джонсон написал серьезную аннотацию к немецкому изданию Лукреция. Макиавелли в молодости копировал поэму «О природе вещей». Мольер, Драйден и Джон Эвелин ее переводили, а Джон Мильтон и Александр Поуп имитировали и пытались опровергнуть.

Томас Джефферсон, собравший пять латинских версий поэмы и ее переводы на три языка, сам себя называл эпикурейцем и, возможно, неосознанно вторил Лукрецию, говоря о «погоне за счастьем». Поэт и врач Эразм Дарвин, вдохновивший не только собственного внука, но и многих поэтов-романтиков, слагал эпические, эротические, эволюционистские и философские стихи, намеренно подражая Лукрецию. Его последняя поэма «Храм природы» была сознательной имитацией поэмы «О природе вещей».

Влияние великого римского материалиста достигло апогея примерно в то же время, когда Мэри Шелли задумала «Франкенштейна». Идея пришла ей в голову после беседы ее мужа Перси с Джорджем Байроном об оживлении перебродившей «вермишели» в экспериментах «доктора Дарвина». Учитывая, что Шелли, Байрон и Эразм Дарвин были поклонниками Лукреция, она, по-видимому, ослышалась. Скорее всего, они обсуждали не оживление макарон, а фрагмент поэмы «О природе вещей» (и дарвиновскую экспериментальную имитацию этой поэмы), где Лукреций обсуждает самопроизвольное зарождение червячков («vermiculos») в гниющих растительных отходах. Вот как повернулась история западной мысли: классический писатель, вновь открытый в эпоху Возрождения, породил к жизни самую знаменитую готическую новеллу, главный отрицательный герой которой стал звездой современного кинематографа.

Лукреций не давал покоя философам Просвещения, уводя свободных мыслителей подальше от идеи креационизма. В работе «Разные мысли по поводу кометы 1680 г.» Пьер Бейль следовал идеям пятой книги Лукреция, предполагая, что религия основана на страхе. Монтескье вторил Лукрецию в самой первой фразе трактата «О духе законов» (1748 г.): «Законы в их самом общем значении отражают необходимые связи, возникающие из природы вещей» (курсив мой. – М. Р.). Дени Дидро в «Мыслях об объяснении природы» соглашался с Лукрецием, утверждая, что природа не имеет цели, а в качестве эпиграфа к работе выбрал строку из поэмы «О природе вещей»: «Из темноты освещенные видим мы вещи». Позднее в «Письме о слепых» Дидро предположил, что сам Бог является продуктом разума, и был отправлен в тюрьму за ересь. Философ и атеист Поль Анри Гольбах в «Системе природы», вышедшей в 1770 г., с наибольшей силой развил идеи Лукреция. Он видел только причину и следствие, а также находящуюся в движении материю: «Нет нужды прибегать к сверхъестественным силам, чтобы объяснить образование вещей».

Одной из областей, в которых постепенно закреплялся подобный скептицизм, стала геология. В 1785 г. шотландский фермер Джеймс Хаттон выдвинул теорию, согласно которой камни у нас под ногами сформировались за счет эрозии и смещения земной коры, продолжающихся до сих пор, а появление ракушек в горах можно объяснить без привлечения идеи о Великом потопе: «Мы приходим к заключению, что основная часть суши, если не вся суша целиком, сформировалась в результате естественных процессов». Он смог оценить грандиозность геологической временной шкалы, сказав: «Мы не находим ни следов начала, ни картины конца». По этой причине его обвиняли в богохульстве и атеизме. Известный ирландский ученый того времени Ричард Кирван даже заметил, что подобные идеи приводят к таким опасным событиям, как Французская революция, поскольку «благоприятствуют развитию различных систем атеизма и неверия, которые, в свою очередь, ведут к беспорядкам и попранию морали».

Физики задали темп в срывании «небесных крюков» и продолжали удивлять мир. Пьер-Симон Лаплас (благодаря преобразованиям громоздкой геометрии Ньютона, выполненным Эмили дю Шатле) развил идеи Ньютона до логического конца. Лаплас утверждал, что современное состояние Вселенной является «результатом ее прошлого и определяет ее будущее». Если бы разум был настолько совершенен, чтобы мог рассчитать любое следствие любой причины, «не осталось бы никакой неизвестности, и будущее можно было бы увидеть столь же легко, как и прошлое». Путем математических вычислений Лаплас показал, что для объяснения астрономических событий нет необходимости в «божественных толчках», которые, по мнению Ньютона, необходимы для сохранения Солнечной системы. «Я не нуждаюсь в подобных гипотезах», – заявил он Наполеону.

Однако в XX в. детерминистская позиция Лапласа подверглась двойному удару – со стороны квантовой механики и теории хаоса. Оказалось, что на субатомном уровне мир совсем не похож на то, что представлял себе Ньютон, и в самой сущности материи заложена неопределенность. И в астрономии, как показал Анри Пуанкаре, некоторые структуры тяжелых тел характеризуются нестабильностью. А метеоролог Эдвард Лоренц установил, что чувствительность к начальным условиям подразумевает непредсказуемость метеорологических систем. В 1972 г. он прочел знаменитую лекцию под названием «Может ли взмах крыльев бабочки в Бразилии вызвать торнадо в Техасе?».

Но следует обратить внимание на одну важную вещь. Эти нападки на детерминизм были сделаны снизу, а не сверху, изнутри, а не снаружи. И они лишь подтвердили справедливость идей Лукреция. Невозможность предсказать расположение электрона или составить прогноз погоды на год вперед защищает от слепой веры в предсказания экспертов и планировщиков.

В конце XX в. некоторые астрономы ухватились за новый «небесный крюк», названный «антропным принципом». Принцип имеет несколько формулировок, но в целом утверждает, что существующие во Вселенной условия и конкретные значения определенных параметров идеальным образом подходят для возникновения жизни. Другими словами, если бы эти параметры были хоть чуточку иными, не появились бы ни стабильные солнца, ни вода, ни полимерные соединения углерода, и жизнь не смогла бы зародиться. Это удачное стечение комических обстоятельств означает, что мы живем в привилегированной Вселенной, условия в которой подходят нам совершенно невероятным образом.

Действительно, может показаться, что некоторые свойства нашей Вселенной чудесным образом благоприятствовали возникновению жизни. Если бы космологическая постоянная[6] имела большее значение, увеличилась бы антигравитация, и Вселенная рассыпалась бы в пыль задолго до появления галактик, звезд и планет. Электрические и ядерные взаимодействия тоже имеют именно такие величины, при которых углерод является одним из самых распространенных элементов, а углерод, как известно, основа жизни, поскольку способен образовывать несколько химических связей с другими атомами. Химические связи в молекулах имеют именно такую прочность, чтобы молекулы могли и существовать, и расщепляться в том температурном диапазоне, который обычно наблюдается на типичном расстоянии между планетами и звездами. Будь они чуть слабее, Вселенная оказалась бы слишком горячей для химических реакций, будь они чуть сильнее, она оказалась бы слишком холодной.

Все это верно, но любому человеку, не принадлежащему к узкому кругу космологов, чересчур долго вглядывающихся в свои телескопы, антропный принцип покажется либо банальным, либо глупым – в зависимости от того, насколько серьезно отнестись к этому вопросу. Совершенно очевидно, что причина и следствие поменялись местами. Это жизнь адаптировалась к законам физики, а не наоборот! В мире, где вода находится в жидком состоянии, углерод может полимеризоваться, а звездные системы существуют миллиарды лет, возникла углеродная жизнь с водорастворимыми белками и наполненными жидкостью клетками. В других мирах, возможно, могла бы зародиться другая жизнь. Вот что писал Дэвид Уолтэм в книге «Счастливая планета»: «Совершенно несправедливо утверждать, что мы занимаем привилегированное положение, какое-то редкое местечко, законы которого позволили зародиться разумной жизни». Нет никакого антропного принципа.

Уолтэм полагает, что Земля – редкое или уникальное явление по той причине, что для возникновения планеты с постоянной температурой и жидкой водой требуется последовательность удивительных совпадений. Необычайным везением оказалось образование Луны. Она возникла в результате столкновения планет, а затем стала медленно отдаляться от Земли в результате земных приливов и отливов (сейчас она находится в 10 раз дальше от Земли, чем в момент образования). Если бы Луна получилась чуть больше или чуть меньше, а земные сутки были бы чуть короче или чуть длиннее, земная ось оказалась бы нестабильна, и планета периодически подвергалась бы чудовищным климатическим катастрофам, не позволяющим возникнуть разумным формам жизни. Бог вполне может записать это «лунное совпадение» на свой счет, но с идеей Геи – теории Джеймса Лавлока о том, что сама жизнь контролирует климат на планете, – оно не согласуется. Так что, возможно, мы и впрямь чрезвычайно удачливы и невероятно редки. Но ничего «особенного» в нас нет – нас бы здесь не было, если бы не реализовались все эти совпадения.