Н. Денисов - Огненный крест Страница 45

Молодой король Петр (родился в 1923 году) улетел в Лондон, когда немцы входили в Белград. Став марионеткой англичан, юный король Пётр отдавал под их диктовку приказы для Югославии по радио. Вождя коммунистических партизан Тито король объявил главнокомандующим всеми партизанскими силами страны, генералу Драже Михайловичу, вождю чётников, приказал подчиняться Тито. Драже по радио ответил юному королю: «Я генерал Гвардии твоего отца, не подчинюсь слесарю-коммунисту Тито». Тогда король отдал второй приказ по радио: «Объявляю генерала Драже Михайловича изменником и приказываю всем чётникам оставить его и перейти к Тито!».

Немногие чётники исполнили приказ, большинство не поверили, что это говорил король по радио, остались с Драже и сражались с титовцами.

Но с того дня, когда король объявил чётников изменниками, англичане перестали им помогать, а титовцы получали помощь оружием, продовольствием, что сбрасывались им на парашютах.

Выхода не было у чётников из-за приказа Драже – отнимать оружие у немцев, но не убивать их, поскольку немцы за каждого убитого продолжали расстреливать сто сербов.

Разобравшись в сложившейся ситуации, немцы сами стали снабжать оружием чётников, чтоб они не прекращали борьбу с титовскими партизанами.

Главные силы Драже Михайловича были в центральной Сербии. А около Белграда в окружении действовал капитан Гвардии короля Митич, правая рука Драже. Наш капитан, а я находился в его отряде, договорился с немцами пробиваться с ними из окружения в направлении на городок Шабац. И мы двинулись за немецкими танками через гору Авалу. Впереди гремел танковый бой. А над нами летали и жужжали советские истребители, обстреливали нас из пулемётов. Капитан приказал поставить наши камионы (автомобили) под деревьями, замаскировать их ветками, а самим спрятаться в лесной чаще.

Ко мне подошел чётник, который привел меня в этот отряд и представил капитану Митичу, заговорил со мной доверительно: «Капитан собирается вести нас в бой против советских танков на наших простых небронированных камионах. Мы все погибнем! Я решил вернуться в Белград. Если хочешь, идём со мной. У меня в саду закопаем винтовки и патроны, потом поднимем восстание против Тито. Наш король и англичане нам помогут». – «Нет! сказал я. – Я живой титовцам не сдамся. Лучше я погибну в бою!». Тогда чётник снял с плеча свою походную сумку, отдал мне, перекрестил меня и сказал: «С Богом!». Сумка была полна продуктов и папирос, которых я не курил, но папиросы были валютой.

Мы недолго стояли на Авале. Капитан понял, что на наших камионах мы не поспеем за немецкими танками, приказал вернуться в Белград. Остановились на центральной площади города, где капитан сказал короткую речь и отдал новый приказ: «Немцы нам предлагают отступить из Белграда на территорию Независимой Державы Хорватской. Усташи нас не тронут, они все бежали, а которые остались, перепуганы...»

Мы ехали с югославским флагом и с пулеметами наготове – на крышах кабин камионов – на случай нападения на нас титовцев или усташей. Хорватские села опустели, хорваты действительно все бежали, скрылись и усташи. Лишь в некоторых селениях встречались заставы. И усташи приветствовали нас по-фашистски, вскидывая руку, предупрежденные о нас немцами. Один усташ, злобно уставясь на меня, «черкнул» ладонью по горлу, мол, если бы мог, зарезал бы меня...

Сербские села тоже были пусты. С давно разрушенными, сожженными домами. Мы остановились набрать воды, но не нашли ни одного чистого колодца. Ну хоть бы один живой человек... Никого!

В конце похода, в городке Шабац, нас встретили босанские православные чётники и пригласили в свои окопы. По окопам ходил мальчик и разносил в шапке патроны – каждому бойцу по три патрона. Мы, чётники капитана Митича, богатые всем необходимым, брали эти патроны из приличия.

Где-то далеко гремели орудия, шел бой. Советские танки наступали на Шабац и вскоре выяснилось, что городок отрезан от Сербии, нам перегорожены все пути на соединение с Драже. И наш капитан приказал нам оставить окопы и собраться всем на поляне. Пригласили для разговора и босанских чётников.

Капитан Митич сообщил, что нашему моторизованному отряду нет возможности соединиться с отрядами Драже Михайловича. И что он, капитан, договорился с немцами быть их союзниками, но только на территории Югославии в борьбе с титовскими партизанами. На фронт – ни против красных русских, ни против англичан и американцев – нас не пошлют. Немцы дадут нам вагоны, мы погрузим наши камионы и поедем в австрийский город Грац – вербовать добровольцев. Немцы обещают выпустить там из лагерей югословенских военнопленных для пополнения нашего отряда.

Запомнился один пункт договора с немцами: «Ни один чётник, раньше в чем-либо виноватый перед немцами, не подлежит взысканию; ни один дезертир из немецкой армии, находящийся в отряде капитана Митича, не подлежит взысканию». Это особенно касалось меня и поляка поручика Грома со своими солдатами, дезертировавшими из Шпэра с тремя камионами, с оружием. Договор был письменный и скреплен подписями обеих сторон.

Капитан сказал еще, что поодиночке мы можем пробираться к Драже Михайловичу и попросил отозваться желающих. Я первым выкрикнул это желание. Капитан покачал головой: «Ты, Ацо! Ты хорошо, правильно говоришь по-сербски, но акцент у тебя русский. Тебя сразу разоблачат...»

Мы погрузились на камионы вместе с босанскими чётниками, места хватило всем, и двинулись опять по Независимой Державе Хорватской, брошенной хорватами, бежавшими в страхе, что придется им всё же рассчитаться перед сербами за свои кровавые дела. Впечатляющие виды. Пустые дома. Имения. С имуществом. С богатой мебелью. Куры, гуси, утки, поросята – всё это «воинство» тоже ходило без присмотра, голодное, дикое. Мы въехали в хорватский город Осьек, где немцы обещали нам дать вагоны для отправки в австрийский Грац. Остановились в богатых имениях. И опять – ни одного человека. Ни хозяев, ни батраков. А полные амбары пшеницы, кукурузы. Мы резали кур, гусей, индюшек. Свинину консервировали по сербскому способу в свином смальце, который тут же топили на огнях. И делали это, поджидая подачу вагонов, невдалеке от железнодорожного полотна. И когда нам подали вагоны, не остывший еще в огромном казане смалец пришлось затащить на товарную платформу и держать за ручки в пути, пока смалец остывал.

Первый раз чётники нарушили традицию – отступили из Сербии и побрились. И постриглись по приказу капитана, чтоб не появляться в цивилизованном Граце в диком виде – лохматыми, бородатыми.

Прибыли на место. Немцы отвели нам под казарму здание школы и зачислили на довольствие немецкого полка. Сразу вменили нам в обязанность приходить по наряду на полковую кухню и чистить картошку. И немки-кухарки быстро обучили нас экономно и тонко, а не «варварски», снимать кожуру с клубней.

Казарма школа стояла на краю города перед большим полем. Когда сирена пронзительно завывала о предварительной тревоге, мы выбегали на это поле, стремясь добраться на берег речки Мыры, текущей в Югославию. Вскоре прилетали американские или английские самолеты, на нас они бомбы не бросали, целили в железнодорожную станцию, в работающие фабрики, в военные объекты, не в жилые дома, но люди всё равно покидали жильё, выбегали в это поле. Под обрывом берега речки Мыры можно было надежней спастись от осколков снарядов немецкой зенитной артиллерии. Тут же прятались и русские девушки, насильственно вывезенные на работу в Германию. Они приносили с собой одеяла, складывали их в несколько слоёв квадратиками и клали на голову. Осколки, сыпавшиеся с неба, не могли пробить эту защиту. Помню, одного француза, работавшего на немецкой фабрике и без защиты выбежавшего при авианалёте в поле, осколок «прошил» насквозь.

Я подходил к обрыву, «пугал» девушек камушками, бросая их на квадратики одеял, но девушки не пугались, а только смеялись, принимая внимание молодого парня. Осколки-то настоящие, называвшиеся «шплитерами», жужжали, звонко пели.

Немцы имели свои бомбоубежища «луфтшутцчаум», иностранцев туда не пускали. Но, как я сказал, не все местные жители и немцы прятались в бомбоубежища, многие выбегали в это «наше» поле.

Одна русская девушка ничего не боялась, ходила по полю в полный рост и смотрела на аэропланы. Я подошел к ней и сказал, что это опасно. Она мне ответила: «Без воли Божьей ни один волос не упадёт с твоей головы». И залюбовалась на аэропланы: «Как ровно, красиво летят! Во-он! Тот крайний уже бросил бомбу. Не на нас. На наше поле они никогда не бросают. На станцию бросают. Так же, как вчера. Сейчас упадёт туда! Упала... Сейчас взорвется!» – и последовал взрыв там, где указала девушка.

Мы разговорились. Девушка, её звали Олей, была воспитана в украинской патриархальной семье, пережившей коллективизацию и искусственный голод на Украине. Бог миловал, сохранил Олю. А немцы насильно увезли её на работы в Дойчланд-Германию, попала в Грац – на фабрику. Работала посменно. Неделю днем, другую неделю в ночь. После дневной смены подружки Оли обычно прихорашивались, красили губки и шли гулять с французами. Оля не шла. Оставалась одна в бараке. А от соблазна решила работать только по ночам. В канцелярии фабрики желание это удовлетворили. Вот почему я при всякой дневной воздушной тревоге встречал Олю в нашем поле. А бомбежки случались практически каждый день. Американцы, англичане бомбили. Один раз долетел до Граца и советский аэроплан. Он появился над полем.