У разбитого корыта - Colta Страница 5

убежден, что он является последним царем времен. Значит, до Града Небесного уже можно дотянуться рукой. Такова психопатическая логика тирании, стремящейся буквально воткнуть себя в будущее. Либеральное ожидание смиренно и отвергает немедленное наслаждение, видя в будущем оправдание своих инвестиций. Но в обоих случаях будущее — это платоновский котлован, подчиняющая догма, которая требует бесконечных жертв в настоящем. Для восстановления заботы о будущем не нужно многое — войти в то священное пространство русского, где вчерашний тиран совершал жертвоприношения, и отмыть от крови пол.

В стремлении к будущему содержится отказ от переживания настоящего. Нашими фантазиями управляет трусливое желание быстрее переключиться от захлестывающих душу стыда и скорби, настроившись на рациональный проект спасения. Тем временем, не всегда видимой изнанкой футуризма оказывается некрополитическая практика обещания жизни одним ценой жизни других. Поэтому будущее замарано фашизмом. Не случайно Ханна Арендт говорит, что «забота о приличном будущем» — предмет размышлений обывателя. Не извращенный фанатик, как Гитлер, не авантюрист, как Геринг, но обыватель, семьянин — вот к кому обращается фашизм. Свобода живых существ, их право на самобытность и собственную, пусть и праздную судьбу в заботах о будущем постоянно откладывается на завтра, которое никогда не наступит.

Забота будущем имеет в своей основе страх настоящего, которое может быть невыносимым, если его принимать без фильтров. Она противопоставлена апокалиптической угрозе возвращения в животное состояние — потери идентичности, истории, культуры, особого пути. Будущее всегда имеет в виду угрозу Апокалипсиса и бежит от него, сманивая нас отложенным наслаждением. Но Апокалипсис уже случился — и будущего нет. На деревьях болтаются повешенные старухи, дети с оторванными руками и ногами вжимаются в кровати, в окопах лежат куски подмороженного мяса, напуганный взрывами лев разбивает лицо о прутья клетки.

Для собаки, осиротевшей и оглушенной, все существует здесь и сейчас. У нее нет представления о будущем, нет отравляющего совесть завтра. Собака удивилась бы сотериологическим чаяниям россиян, потому что ее тело точно знает — все закончилось. И даже если будет какое-то «после» — новая хозяйка, приют, забота — это не будет ею ожидаемо, прогнозируемо, управляемо или воспринято как закономерность. Новая жизнь возникнет внезапно, а вместе с ней новое имя и новая территория, на которой собака после долгих месяцев телесной робости и дрожи сможет обнаружить себя вновь воссозданной из небытия и вновь кому-то нужной. Чтобы суметь посмотреть в лицо настоящему, следует отказаться от власти, которую дает фантазия о спасении, и согласиться, что у России нет будущего. Стать собакой, раздавленной животным горем, и ничего не ждать. Вместо того, чтобы переживать, что нас кто-то отменит, отменить самих себя. Жить так, как если бы мы уже были мертвы. Такая этика помогает победить страх.

Уязвимое будущее

ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА РАЗБИРАЕТСЯ С НАСТОЯЩИМ

Все, что бы я ни сказала сейчас, неадекватно ежедневной реальности, абсолютно все. Друг из Европы посылает мне видео шведского поп-артиста, подруги из Украины посылают адские видео из освобожденного Херсона, пыточные камеры «русского мира». Я смотрю обе версии. С 24 февраля я не занята вопросами культуры, я совершенно практически занята вопросами выживания моих украинских и русских друзей, близких подруг и товарищей, какой бы разной ни была их судьба. Куда и как их пристроить в Европе. Как им помочь, если они остаются в Украине и России, как сделать их жизнь более безопасной и сносной. У меня просто рук и ума не хватает на мысли о будущем, в том числе моем личном. Мне все равно, где бы я ни жила, я думаю о людях, которые оказались жертвами войны. Как я могу им помочь.

Наша жизнь и наше будущее больше не зависят от нашей воли и представления. От социальных и культурных институций. Они разрушены противозаконными изменениями российской Конституции, вторжением в Украину, фактическим введением военного положения в стране, военной цензурой и насильственной мобилизацией. Будущее населения, от крестьян Белгородщины и Сибири до хипстеров Питера и Владивостока, пока что зависит от Кремля, но более не зависит от негласных договоренностей власти с «глубинным народом»: обеспечение безопасности и денежной подушки для бюджетников в обмен на политическую лояльность. Это был негласный консенсус после терактов начала нулевых (кому бы их ни приписывать — чеченским радикалам или сотрудникам ФСБ). Городской средний класс обеих столиц пытался протестовать против несменяемости власти (см. кейс Болотной), но это привело к первой волне политических репрессий, а затем к политической реакции во всем ее объеме.

Исследования (например, Натальи Зубаревич) показывают, что 40 процентов населения России живут за чертой бедности. Это уже не договоренности, а прямое насилие над жителями страны, которые рассматриваются как биологический ресурс для «военной геополитики» и оболваниваются пропагандой. Но оправдания и даже сострадания тем, кто пошел на войну и воспроизводит русское насилие в Украине, я не могу себе представить. Никакая «нищета русских» не может объяснить убийств мирных граждан, изнасилований украинок и украинцев, разгрома их домов, стрельбы из танков по мирным хатам в местечках, куда заходили русские войска (я на связи со свидетелями). Нарушение правил ведения войны, цинизм практики этой войны. Что-то пошло не так, как представляли себе настоящее и будущее работники университетов и издательств Москвы и Питера, сотрудники архитектурных кластеров Екатеринбурга и Новосибирска, режиссеры Воронежа и филологи Самары. Власть очень быстро использовала рычаги противозаконного насилия, которые, оказывается, не были исключены из социальной ткани.

Наше будущее оказалось в заложниках у «кремлевских старцев» (об этом задолго до нового витка военной эскалации писала Мария Степанова ). Эти люди развязали войну в Украине ради своих психических фантомов, подкрепленных православной ересью, которая противоречит основным заповедям христианства. Мы теперь зависим не от Аверинцева и Пастернака, а от Дугина и Пригожина, Кадырова и военкоров, Симоньян и других пропагандистов. Нашу тридцатилетнюю работу на ниве просвещения оказалось легко уничтожить. Мы как мыслящие единицы вынуждены возвращаться в прошлое — в смысле