Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли Страница 51

Приобретя свободу, Булгаков оказался гением. В прежних вещах был виден талант, честность, остроумие, мастерство. В романе все это осталось, но прошло фоном. А на первый план вышла огромная личность. Именно уникальная личность автора определила масштаб и уровень «Мастера и Маргариты». Даже то, что роман не закончен, что смерть автора помешала окончательной стилистической правке, решающей роли не сыграло: отделочный камень при строительстве очень важен, но высота небоскреба зависит не от него.

Странная вещь: у Булгакова миллионы поклонников, сотни писателей смотрят на него, как на икону – а вот учеников у мастера практически нет. «Практически» – это я из осторожности. Просто нет. Очень крупный прозаик Чингиз Айтматов в «Плахе» рискнул повторить конструкцию булгаковского романа – вышло, мягко говоря, неубедительно.

Почему так? Почему я сам, при том, что «Мастер и Маргарита» моя любимая книга, не числю Михаила Афанасьевича среди своих учителей? У Лермонтова учился, у Тургенева, у Чехова, у Бунина, у Горького, у Паустовского, у Эренбурга, у Ремарка, у Хемингуэя, а у Булгакова – нет.

Мне кажется, дело в том, что «Мастер» всеми своими компонентами – и фантасмогоричностью сюжета, и манерой изложения, и языком, и тревожной композицией, и гармоничным сочетанием двух, в принципе, не сочетаемых стилей скроен точно на булгаковскую личность. И, как костюм, сшитый на очень нестандартную фигуру, ни к кому другому уже не подойдет. Чужие литературные приемы можно изучить, освоить, приспособить для себя и смело использовать – ничего дурного в этом нет. А вот чужую личность ни освоить, ни приспособить невозможно.

Видно, Булгакову на роду написано литературное одиночество…

Теперь об еще одной загадке «Мастера и Маргариты».

О сериале по роману много говорили, много спорили. Кому—то нравилось, кому—то нет, кто—то ругал не только телеверсию, но и, за компанию, сам роман. Но никто не мог отрицать, что именно эта, одна из многих, экранизация стала событием всероссийского масштаба. Много лет наши власти ищут некую объединяющую россиян идею – выяснилось, что роль такой идеи вполне способен сыграть самый странный в литературе Двадцатого века роман. Экранизацию напряженно ждали, миллионы телезрителей загодя планировали под нее свои вечера, рейтинги превзошли все мыслимые ожидания, оставив далеко позади все конкурирующие программы. Хотя сериал, по всем оценкам, вышел не идеальный. Да, крупнейшие современные актеры Кирилл Лавров и Олег Басилашвили прекрасно исполнили великие роли, да, Сергей Безруков реабилитировался после кошмарного провала в кошмарном сериале о человеке, отдаленно похожем на Сергея Есенина, да, Галкин неожиданно раскрылся в очень непростой для прочтения фигуре Ивана Бездомного – но ведь и слабостей хватало: уж очень бедно смотрелась булгаковская фантасмагория, даже бал у Сатаны с дамами топлесс, но в бикини, и Маргаритой в металлическом купальнике отдавал трусоватым полунудизмом провинциального пляжа.

Успех сериала был относительный. А вот интерес к телеверсии романа – абсолютный. История непризнанного писателя и его женщины оказалась предельно востребованной едва ли не всеми слоями россиян.

В чем же причина этой востребованности? Что сокрыто в строчках «Мастера и Маргариты», между строчками и за строчками?

Мне кажется, дело в том, что булгаковская (спасибо Вулису за термин) меннипея со всей ее фантасмагоричностью оказалась ближе к советской, да и российской, действительности, чем вполне реалистические полотна его и наших талантливых современников. Сама жизнь империи в Двадцатом веке была сплошной фантасмагорией. Борьба за власть внутри правящей верхушки изучена и описана: известно, кого искоренял Ленин, кого предавал Сталин, кого сажали и расстреливали Дзержинский, Ежов и Берия. Известны даже подковерные мотивы этих расправ. Но до народа, до рядовых подданных империи эти верхушечные игры доходили в формах безумных, бессмысленных и совершенно не понятных. Лишенцы, кулаки с подкулачниками, предельщики, враги народа, космополиты, лжеученые – в эти туманно очерченные категории мог попасть каждый, либо его родственник, либо сослуживец, либо сосед. Постоянно велась с кем—то борьба, сводившаяся в конечном счете к одному: приезжали вооруженные люди, хватали безоружных и хорошо еще, если не расстреливали сразу на ближайшем пустыре. За каждым арестованным тянулся ветвистый хвост – за анекдот сажали не только рассказчика, но и тех, кто слышал, но не донес, и тех, кто донес, но все—таки слышал. Палачи не нуждались даже в плахе – миллионы людей, согласно популярной в те годы резолюции, ставили к стенке – то есть вертикальной плахой могла стать каждая стена каждого дома. Вранье стало нормой, лизоблюдство ритуалом. Это был не бал кремлевского Сатаны – это был его шабаш. Но и сами демоны диктатуры, теряя стыд и разум, дрожали и дергались в ими же созданном кошмаре.

Реализм, хоть критический, хоть социалистический, был здесь бессилен – требовалась фантасмогория.

Но сама по себе сатира, даже по булгаковски острая, не сделала бы роман таким громадным событием в общественном сознании. В нем было еще нечто, наверное, самое главное, что и обеспечило «Мастеру» долгую жизнь, любовь миллионов читателей и то трудно формулируемое, что именуется «культовостью». То, что приковало внимание бесчисленных зрителей к не самой удачной экранизации.

Что именно?

На мой взгляд, вот что.

В России, и царской, и советской, и постсоветской всегда была талантливая и честная литература, вступавшая в конфликт с властью. Она показывала подлинное лицо режима, бичевала пороки, и за всеми вариациями слышался главный мотив: так жить нельзя! Но людям—то этого мало! Повторюсь: они ведь в любом случае вынуждены жить – работать, растить детей, помогать старикам. Причем, жить не от случая к случаю, а ежедневно и ежечасно. Поэтому позарез необходимой всегда становилась литература, которая объясняла и показывала, как жить можно. Булгаковский роман – и здесь разгадка его долговечности и «культовости» – в первую очередь был посвящен именно этому.

Бороться с темной сатанинской властью бессмысленно – Аннушка вовремя разольет постное масло. Бороться с такой же темной властью земной, увы, тоже бесперспективно – раздавит без всякого трамвая. Но тот, кто не может ни жить в ладу с бесовщиной, ни меряться с ней силами, все же имеет возможность спасения. Ему остается одно: построить свой мир вне сатанинского. Этот мир во все времена держался, да и нынче держится на любви, творчестве и достоинстве. Мастер и его женщина такой мир построили. Как построил его и Иешуа, пусть ценой собственной жизни.

Мне кажется, именно эта тема сделала загадочный роман Булгакова не только великой, но и самой любимой русской книгой Двадцатого века. Мне кажется, именно поэтому миллионы людей, бросив все житейские дела, устремлялись вечерами к телевизорам, чтобы еще раз услышать навек вбитую в память самую оптимистичную формулировку эпохи – «Рукописи не горят!». Мне кажется, именно непреодолимое стремление сохранить в себе человеческое достоинство сократило и обкатало до заповеди еще одну поразительную фразу из романа: «Никогда ничего не просите – придут и сами дадут». В «Собачьем сердце» Булгаков был сатириком, едко и горько предсказавшим эпоху шариковых и швондеров. В «Мастере и Маргарите», единственной вещи, равной по масштабу его личности, он стал, вряд ли о том помышляя, позитивным пророком, учителем жизни. А настоящий учитель – он ведь всегда фигура культовая.

1/2 ГЕНИЯ

Соавторство такая же таинственная вещь, как супружество. Кто знает, что у них там творится за закрытой дверью? Кто первый, кто второй, кто предлагает, кто развивает, чье слово решающее? И – чьей рукой написаны страницы, порой даже бессмертные?

Много лет живет достаточно стойкое убеждение, что в паре создателей Остапа Бендера ведущим был Ильф. На то есть некоторые объективные основания. Ильф был старше Петрова на целых шесть лет – а в двадцать с небольшим эта разница огромна. От Ильфа остались талантливейшие записные книжки, где из каждой строчки прорастает неповторимый стиль знаменитых соавторов. По мнению ряда современников, прообразом Великого комбинатора был Митя Ширмахер, приятель Ильфа по одесскому литературному кружку. Наконец, после смерти Ильфа исчез не только герой знаменитой дилогии, но и язык общих с другом и соавтором искрометных рассказов и фельетонов. Есть и еще причина отдать первенство Ильфу – в две тысячи седьмом отмечался именно его юбилей. И никто нам не мешает через несколько лет восстановить справедливость, передав столь же увесистый лавровый венок его младшему соавтору.

Итак – Ильф. Прожил всего сорок лет. Мало! Но хватило на то, чтобы начать и закончить, может быть, самый любимый российским читателем двухтомник Двадцатого века.