Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 53

— В случае с последним романом — «Фактор фуры» — точно Леха был локомотивом и практически всем составом. Потому что я занимался своей личной жизнью и пытался уехать к Ане (Анна Старобинец — жена Гарроса. — З.П.) из Риги… В общем, мне было совершенно не до написания романов, поэтому придумывали мы все вместе, а писал в основном он.

А до этого, в предыдущих двух вещах, в «(Голово)ломке» и «Серой слизи» все было, я думаю, достаточно паритетно. И разделять, где там я, где Леха, не возьмусь — и думаю, что он тоже не возьмется.

— Тогда поверну вопрос иначе. Вот со стороны какая картина может сложиться: парни получили «Национальный бестселлер», продали права на переводы своих книжек в пятнадцать стран, у них от радости снесло крышу, и они вскоре перестали писать вовсе. Не было такой истории у вас? Не повлияла ли на тебя дурно ваша слава?

— На меня это повлияло исключительно положительно, потому что я получил некоторое количество денег.

— Да там фигня какая-то с «Нацбеста», на двоих-то.

— Еще за иностранные права какие-то деньги заплатили.

— То есть премия не повлияла?

— Ну, приятно было. Самооценка немножко повышается. Потому что ты сначала думаешь, что написание этой самой прозы — это личная блажь. Особенно когда тебя футболят в десяти издательствах.

— А у вас так было?

— Мы посылали «(Голово)ломку» в девять издательств — и все они нас либо проигнорировали, либо с разной степенью вежливости послали подальше. В паре издательств предложили поработать литературными неграми. «Этот ваш роман не проканает, конечно, — сказали. — Но мы видим: вы писать умеете — давайте, может быть, другими вещами займемся… »

Поэтому, конечно, был контраст: нас издали, потом довольно быстро дали премию…

Повторюсь: я не склонен приписывать себе слишком много достоинств — интеллектуальных, человеческих и так далее, — но я думаю, что некоторая степень трезвости в оценке самого себя у меня есть. Ну, дали и дали «Нацбест». Понятно, что эта флуктуация отчасти по заслугам, отчасти не по заслугам: некое случайное событие, на основании которого нельзя построить законов.

— В вашем случае как раз (и чуть ли не единственный раз!) премия была прямо в точку, тем более если помнить ее слоган «Проснуться знаменитым».

— Формально — да, но это выяснилось уже задним числом, когда премии стали давать в силу самых разных соображений.

— На твой взгляд, вообще в России премиальный процесс адекватен литературной ситуации? Есть приличные авторы и удачные тексты, которые незаслуженно пролетают «мимо кассы»?

— Процесс оцениваю как адекватный. Сейчас много достойных людей получают премии. Славникова получила, и это хорошо, Быков получил, и это справедливо. Заявить, что у меня есть для вас другая прекрасная литература, невозможно. Но сказать, что этот процесс совершенно удовлетворительный, тоже невозможно, потому что, например, нет существенного влияния премий на продажи.

Хотя куда больше меня огорчает, что литература до сих пор делится на жанровые и тусовочные гетто. Что-то в жанре фантастики до сих пор очень редко рассматривается как серьезная литература, а люди, которые читают фантастику, тоже составляют как бы отдельное сообщество; ну и т.д.

— Об этом много говорят сами фантасты, у которых, как мне порой кажется, выработался даже некий комплекс неполноценности. Я как-то был на одной совместной телепрограмме с целым выводком фантастов, так они просто криком кричали, что они и есть настоящая литература, потому что их читают читатели.

— Это херня.

— И, как правило, наша фантастика — плохая литература.

— Как правило, к сожалению, — да. Но у нее был отличный шанс. Были эти ребята из четвертой волны — в основном прямые или косвенные ученики Стругацких — Слава Рыбаков, который начинал как очень хороший писатель и перестал им быть; Лазарчук, который на самом деле не то чтобы испортился, а просто перестал заниматься нормальной литературой и начал писать какие-то космические оперы и сериалы, которые сложно воспринимать. А вот книжка «Посмотри в глаза чудовищ», написанная им совместно с Успенским, — отличная, и некоторые его ранние, сольные вещи — тоже очень хороши. Вот такие люди были.

Но в итоге фантастика превратилась в нечто, на фоне которого Сергей Лукьяненко, у которого хорошая фантазия, действительно выглядит могучим корифеем, хотя писатель он, прямо скажем, довольно посредственный. Тем не менее это печально еще и потому, что даже если появляются талантливые люди, пишущие фантастику, они так и остаются в этом гетто и в итоге заражаются общей проказой: начинают делать то, что делают остальные. Я знал одного автора, который написал пару очень сильных вещей, а недавно я увидел его новую книжку в магазине — опять фэнтези пополам с космической оперой; то есть болото в итоге засасывает. Надеюсь, что-то будет меняться и появятся серьезные писатели, которые используют фантастические приемы — тот же Быков этим занимается, та же Славникова.

— Ты сказал о гетто, и по дорожке этих ассоциаций я тебя переведу на свою полянку. Ты никогда не говоришь о «толстожурнальной» литературе и о разделении литературы на либеральную и почвенническую. Эти вопросы в принципе тебя не волнуют? Ты не хотел бы получить некую «толстожурнальную» биографию как писатель?

— Нет, меня это совершенно не интересует.

— Но в России это всегда некое подтверждение статуса «настоящего писателя».

— Меня мало волнует статус «настоящего писателя», равно как и все, что с ним связано…

— А почвенники и либералы тебя интересуют?

— Мне кажется, что это устаревшая оппозиция, она условная, потому что — проехали, другой мир, и оппозиции в нем могут быть куда более жесткие.

Я вообще не очень понимаю, какую концепцию артикулируют что почвенники, что либералы — что за этим стоит?

— Пелевин и Быков уже в девяностые годы вполне убедительно

писали, что и первые и вторые в крайностях — схожи, в

крайностях — неприятны; мало того: сама система их координат не ра-

ботает

— …И ничего не объясняет.

— Объясняет что-то, но далеко не все. Как ты относишься к «Советскому проекту»?

— К советскому проекту я отношусь хорошо. Именно как к проекту.

— А к реализации проекта — не очень?

— В итоге — да. Это была, безусловно, попытка реализации утопии, которая добилась парадоксально многих успехов. При этом утопия реализовывалась машиной, которая сначала очень долго ела людей — в итоге все отравилось трупным ядом и умерло. Но если меня просят называть свою национальную принадлежность, я неизменно отвечаю: я советский человек.

— Хорошо. Есть ли у тебя, как у человека с определенной эстетикой и с определенными взглядами, оппонент в литературе? Или тебе по фигу, и никому ты оппонировать не собираешься?

— Нет, мне совершенно не по фигу; но так сложилось, что в последнее время я читаю то, что мне так или иначе интересно и так или иначе нравится — будь даже у меня к этому масса претензий. А литературу, которая меня бы раздражала, я просто не читаю. Благо, выбор большой.

Я пытался, например, читать Сергея Минаева: первую книгу осилил, вторую только наполовину — просто для того, чтобы взять у него интервью.

— Плохая литература?

— Ну, плохая, да. И вызывающая активнейшее раздражение, наверное, еще и потому, что отчасти это на том же поле делается, на котором мы с Лехой работали в «(Го-лово)ломке», — но с совершенно другой позиции. Герой Минаева — искусственный гомункул офисно-клубно-ко-каинового мира, который почему-то считает, что он лучше других гомункулов и даже едко и вполне метко их критикует, при этом не умея предложить ничего другого. По прочтении любой из книг Минаева остается неясным одно: ну хорошо, все дерьмо, а ты — автор — почему-то в белом, а почему? Скажи, почему ты в белом?

Но это скорей раздражение не идеологическое. Потому что говорить, что в России существует серьезная гламурная идеология, довольно смешно. Мне вообще кажется, что проблема гламура высосана из пальца. Какой, на хер, гламур: отъедьте, пожалуйста, от Москвы на 50 километров, я уж не говорю на 250, я уж не говорю на 2500.

— А Москва — гламур?

— Москва — это не гламур. Москва — это что-то, перенесшее тяжелейшую мутацию радиационного свойства и превратившееся в город-монстр. Уж не знаю, что выступило мутагенным фактором, может быть, избыточное количество денег.

Москва живет ради себя, а населяющих ее людей использует как некое рабочее тело. Те люди, которые бегают там, пилят и рубят бабки — они в общем-то это не для себя делают, потому что удовольствия от такой жизни не получают даже богатые.

— Может быть, хотя бы ты получаешь удовольствие, живя в Москве? Вообще это твой город?

— Нет, это глубоко не мой город. Если бы не сугубо личные мотивы, то ноги бы моей здесь не было. Хотя, кроме личных мотивов, есть еще и профессиональные, потому что, так или иначе, Москва — одно из немногих мест, в котором, несмотря на все происходящие изменения и социальные процессы, можно заниматься приличной, пристойной журналистикой, интересной тебе самому, не стыдной, и даже получать за это какие-то нормальные деньги, на которые можно не очень шикарно, но жить.