Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 54

— Может быть, хотя бы ты получаешь удовольствие, живя в Москве? Вообще это твой город?

— Нет, это глубоко не мой город. Если бы не сугубо личные мотивы, то ноги бы моей здесь не было. Хотя, кроме личных мотивов, есть еще и профессиональные, потому что, так или иначе, Москва — одно из немногих мест, в котором, несмотря на все происходящие изменения и социальные процессы, можно заниматься приличной, пристойной журналистикой, интересной тебе самому, не стыдной, и даже получать за это какие-то нормальные деньги, на которые можно не очень шикарно, но жить.

— А идеальная жизнь Саши Гарроса — как она выглядит?

— Я бы хотел зарабатывать на жизнь либо написанием книг, либо написанием сценариев. В идеале, заняться бы кинорежиссурой, но это уже невозможно, потому что я, видимо, проехал тот возраст, когда мне хватило бы пороху на резкое изменение жизни. Хотя когда-то меня куда больше привлекало кино, чем литература.

Я не хотел бы быть привязанным к какой-то определенной работе, к какой-либо географии — я хотел бы часть времени проводить где-нибудь в Европе: есть пара городов, в которых я в основном хотел бы жить, и они не в России. Это Барселона, это Лиссабон. Я люблю Испанию и люблю Португалию — это мои личные пристрастия. В Италии все-таки шумновато, а мне дорога дистанция между людьми.

При этом я хотел бы иметь возможность проводить столько времени, сколько мне хочется, в России. Я говорю по-русски, я думаю по-русски, я пишу по-русски, моя аудитория находится в России — никуда мне от этого не деться.

— А, скажем, в деревне Гаррос может себя представить? Лошадь, коза, большая собака, восемнадцать детей…

— Представить я себя могу где угодно, но это не моя история. Я вполне склонен к семейной жизни — и даже к воспитанию детей. Но в смысле пейзажа, я говорю, мне нравится пейзаж европейский. В силу своей грузинской половины…

— Стоп-стоп. Ты кто вообще по национальности, Саш?

— Наполовину, по маме, грузин, на четверть латыш, на четверть — эстонец.

— Так ты вообще не русский?

— Вообще не русский, абсолютно, нигде.

— А что там тогда с твоими кровными культурными связями? Воспринимаешь ли ты культуру грузинскую, культуру эстонскую и культуру латышскую?

— По-грузински я много читал на языке оригинала, когда еще помнил этот язык.

— А сейчас забыл?

— Я могу объясниться по-грузински.

— А что ты такой русый, такой белый тогда? Грузины бывают русые и белые?

— Бывают, редко. Но вообще я всех удивлял в детстве: когда в кругу таких же русых русских, белорусских или эстонских детей, белобрысый карапуз начинал вдруг чесать по-грузински… В Грузии я не был с 1992 года, не знаю, насколько там все изменилось, но по сей день Грузия мне нравится как некая модель отношения к жизни и некая модель отношений между людьми. То, как показаны взаимоотношения меж людьми в Грузии хотя бы в советских фильмах, у меня вызывает безусловное приятие и уважение. Это, кстати, похоже на отношения меж людьми в средиземноморских странах.

Латвия и Эстония в культурном смысле оставляют меня тотально равнодушным. Ничего интересного для себя я там никогда не находил.

— Вы с Евдокимовым странные дети русской литературы — на первый взгляд эдакие европейцы. У тебя есть какая-то русская генеалогия твоих текстов — откуда ты пришел, проще говоря, кто тебя породил, какого полка сын ты?

— На самом деле, если приглядеться, наша генеалогия в основном русская. О'кей, «(Голово)ломка» — это использование западных матриц, но и то не нужно быть литературоведом, чтобы углядеть там какие-то аллюзии на Федора нашего Михайловича с его Раскольниковым, и на товарища Гоголя с его «Шинелью», и вообще не всех этих «маленьких людей» русской литературы, которые просто пародийно обыграны и скрещены с западной традицией — современной и, если угодно, антигламурной. А остальные наши тексты, эксплуатирующие на уровне формы и построения какие-то западные матрицы — которые на самом деле и наши давно, не вот уж эксклюзив какой, — вполне прочно увязаны с русской традицией: от современников, вроде Быкова, до почти современников, вроде братьев Стругацких или Эдуарда Лимонова.

— Тут как-то проходил «круглый стол» в журнале «Афиша», где собрались самые видные современные литераторы нашего поколения: Лев Данилкин, Алексей Иванов, Анна Козлова, и вы там тоже были с Анной Старобинец, и еще кто-то. В числе прочего прозвучала мысль о том, что определяющее и самое сильное влияние на всех нас оказал Эдуард Лимонов. И все в один голос согласились.

— Да, такое было. Да, это правда. Но нас с Лехой это все-таки касается в меньшей степени. Разве что использование мата в «(Голово)ломке», но и это не Лимонов придумал.

— Но тем не менее утверждение о влиянии Лимонова ты находишь верным.

— Это верно, но я не думаю, что это очень хорошо. Понимаешь, он не принес вред, но он принес соблазн, который очень многие приняли. Лимонов прекрасный писатель, но метод Лимонова, взятый в отрыве от самой личности Лимонова, человека наблюдательного и талантливого, при всем эгоизме его текстов — совершенно незацикленного на себе…

— Браво! Предельно точно. Извини, я не в силах сдержаться и тебя перебью. Молодые люди, копирующие Лимонова, не понимают одной важнейшей составляющей его текстов — того, что он замечает, видит и даже любит людей вокруг себя. Он умеет любить, умеет сопереживать, страдать умеет. А у его адептов, последователей и прочей «графомании» — нет, кроме них самих, никаких людей вообще. У них даже женщин нет, у них есть только они, любимые в своей мелкой порочности, со своим бесконечным душевным онанизмом. Они не видят ничего! У Лимонова заимствуются исключительно внешние вещи.

— Вынужден полностью с тобой согласиться, потому что Лимонов очень внимателен и чуток к деталям. Мне вообще больше всего нравятся лимоновские рассказы. Это иногда настолько точные слепки реальности! — дана и сама реальность, и слепок с автора, который реагирует на эту реальность. А все, кто подражают Лимонову, за редчайшим исключением, — они, как правило, озабочены только собой, причем лепят себя вообще безо всякого столкновения с реальностью.

— Им кажется, что они безумно интересны.

— Им кажется, что они ничем не хуже Лимонова. Лимоновым быть очень трудно, и Лимонова очень легко имитировать. Чем они все и занимаются. Поэтому мне кажется, что несмотря на то, что вменяемым людям он дал очень много хороших литературных уроков, для людей невменяемых он стал ложной иконой. Не потому, что с ним что-то не так, а потому, что с ними что-то не так.

— Быть может, надо бы сначала пожить Лимоновым, а потом уже описывать себя как Лимонова.

— Знаешь, даже если они «поживут им» — я не уверен в результате.

— Но они и не собираются так жить!

— Да, они и не собираются.

— Иногда хочется сказать: может быть, вы сначала хотите попробовать пожевать эмигрантский хлеб или похлебать тюремную баланду?.. Может быть, вы хотя бы влюбитесь в кого-то так, что жизнь своя всерьез покажется вам ненужной и недорогой?.. Может быть, вы подставите башку под несколько ударов — и вот только потом уже вы будете «как Лимонов»? Но нет, молодые люди, которых я читал великое множество, уверены, что они могут быть Лимоновым только потому, что у них тоже есть половой орган, к которому они испытывают большое любопытство. Но этого органа для литературы крайне недостаточно… И вот у меня, к слову, возник вопрос по поводу писательской биографии. Биография нужна Саше

Гарросу?

— Мне она нужна. Но это не абсолютное правило. Наверняка бывают какие-то люди, у которых настолько буйная фантазия, что эта фантазия заменяет биографию. И то, что получается в зоне контактов фантазии с реальностью и отливается в книжку, интересно само по себе.

— Ну, не обязательна даже буйная фантазия — достаточно того, что Михаил Шолохов не участвовал в Гражданской войне.

— С Шолоховым вопрос скользкий…

— Для меня он не скользкий, я уверен, что все свои книги он написал сам.

— Я тоже думаю, что это он автор «Тихого Дона»… Но, грубо говоря, даже Толкиен — не такая плохая литература, и совершенно очевидно, что Толкиен не бывал в Средиземье.

— Но это все-таки не реальность — Средиземье не обязательно знать, его можно выдумать, так как его нет, и никто тебя не поймает за руку.

— И это верно. Я не могу похвастаться войной или тюрьмой в моей биографии — но я и не пишу о том, чего не знаю. Понятно, например, что наши попытки с Лехой писать про реальность под каким-либо углом — они были бы несостоятельны без нашей журналистской работы, без того, что мы достаточно много видели.

— Именно! Перейдем к общим вопросам. Век XIX в литературе и век XX — они хоть как-то сопоставимы?

— Они не очень уж сопоставимы…

— Да? А внешне посмотришь — и кажется, что сопоставимы… Вот есть, скажем, десять титанов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Лесков, Некрасов, Тютчев, Достоевский, Толстой, Чехов. Если даже не считать литераторов, полновесно творивших по обе стороны 1900 года, скажем, Горького, Андреева и даже Бунина, то мы легко можем насчитать добрую дюжину титанов и в XX веке: Блок, Есенин, Маяковский, Шолохов, Платонов, Булгаков, Набоков, Леонов, Ахматова, Цветаева, Солженицын, Бродский… И мы еще даже не добрались до Распутина, до Битова и до того же Лимонова…