Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 53

Здесь ответ сразу на два вопроса: «что было бы, если бы смерти не было?» и что было бы, если бы смерть была?» – прост: и там, и там бессмертие; я не скажу, что это такое же бессмертие, как у наших военных, погибающих в СВО, или у мирных жителей, ежедневно убиваемых украинскими нацистами; не мне понимать полностью мужество и боль, я в них не соучаствую.

Но я вижу в этих смертях долг и смирение. Ответом моему видению была дарованная мне версификация:

А не надо к нам приходить. Если мы не позвали жить Вместе с нами и стать родными. А не надо меня любить Как еду или для услады. Как награду узнайте имя: Называюсь я Русский мир! Обладаю я чувством Бога. И не надо другого «мы». Чувством Бога я наделяю. Не терять его по дороге — Это главное в Русском мире. Кем бы ни был, пусть даже негр, От земных оторвёшься недр, Чтоб родным стать в небесной шири.

Долг и смирение. А ещё stratum (понимается как общность или даже соборность). С этими словами вышел я сегодня на берег Русского мира. Вдогон мне вились тени непогоды (в этом году лета «не было»), было ветрено; совсем другие Тени – тоже прибавляли себя к оттенкам погоды: эти самодобавленные Тени вопили шёпотом:

– Не надо к вам приходить? Но ведь это вы пришли к нам!

Отвечать на ложь было неинтересно. Прошли времена дискурса. Пришло время выживания: либо – Тени подступившей вплотную преисподней одержат свою Победу, либо мы – одержим свою.

Мы – такие, какие мы. Победа – такая, какие мы. Наша Победа – она лучше нас: мы станем такими, как наша Победа.

Это всё мелочь, лингвистические выкрутасы. Как и то, что я вышел на берег Русского мира.

Произошло это в Гаграх, курортном городке независимой Абхазии. Как раз подошёл курортный теплоходик, и небесталанный зазывала бойко рассказывал неоднократно мной слышанную байку: на нашем теплоходе есть верхняя палуба для загара, мы уходим далеко от берега, будем купаться в чистейшем море и загорать под прямыми лучами; даже одной поездки достаточно, чтобы потом встречные абхазы обращались к вам на своём родном языке.

Такая вот мелочь. Мир есть речь. Деяние есть изречение (и наоборот).

«В лингвистике stratum-стратум (латинское «слой») или страта – язык что влияет или находится под влиянием другого посредством контактов. Субстрат или субстрат – язык, который имеет меньшую силу или престиж, чем другой, в то время как суперстратум или суперстрата язык, обладающий большей властью или престижем. Языки субстрата и суперстрата влияют друг на друга, но по-разному. Стратум или адстрат – это язык, который находится в контакте с другим языком в соседнем населении, не имея явно более высокого или более низкого престижа. Понятие «страта» было впервые разработано итальянским лингвистом Грациадио Исайей Асколи (1829–1907).

Таким образом, оба понятия применимы к ситуации, когда навязываемый язык утверждается на территории другого, как правило, в результате миграция. Применим ли случай суперстрата (местный язык сохраняется, а навязываемый язык исчезает) или случай субстрата (местный язык исчезает, а навязываемый язык сохраняется), обычно становится очевидным только после нескольких поколений, в течение которых навязываемый язык существует в пределах этнокультурной диаспоры.

Для того, чтобы навязываемый язык сохранялся, иммигрантское население либо должно будет занять позицию политического элиты: вторжение или колонизация; примером может служить Римская империя порождая Романские языки за пределами Италии, вытесняя Галльский и многие другие Индоевропейские языки).

Этот суперстратум относится к элитному вторгающемуся населению, которое в конечном итоге перенимает язык коренных низших классов. Примером может служить Бургундцы и Франки во Франции, которые в конечном итоге отказались от своих германских диалектов в пользу других индоевропейских языков романской ветви, в процессе оказав глубокое влияние на местную речь.

А вот это уже совсем не мелочь. Такое вот насилие, привычная европейская колонизация. Решение своих проблем за чужой счёт и уверенность в своём превосходстве, оправдывающее такое решение.»

Или со-бытие’, соборность. Как это происходит? Языку ничего не навяжешь.

Я забыл (намеренно) помянуть другую мелочь. Происшествие с настольной лампой. Которая была-старой-старой, привезённой моей семьёй из Норильска лет тридцать назад. Лампа была в форме канделябра из трех (электрических) свечей. Долгие годы канделябр сей кочевал из квартиры в квартиру, пока не нашёл в Гаграх свой конец.

Приключилось электрическое замыкание. В проводе, который поизносился за годы. Продукт был хоть и советский, но не слишком приглядный: несколько аляповат. За долгие годы я много раз пользовался им. Помните: для отрока, в ночи глядящего эстампы… И вот провод у этого канделябра перегорел.

Электрический провод. Напомню, действие моих историй (о Николае Перельмане – Что было бы, если бы смерть была, и о Женском Голосе – В которых жизни больше, чем возможно) начиналось на проспекте Энергетиков в Санкт-Ленинграде; не то чтобы я имел в виду потоки различных энергий – скорей, божественные логосы Георгия Паламы, родоначальника исихазма (для профанов сродни мне: умного молчания).

К чему я? А к тому, что если логосы (отчасти) – как языки, то в ритме, слове, гармонии они могут находиться в со-бытии не только с чистым аскетом, подвижником веры, но и с аутентистом Перельманом: оный «изначальный» – приближался к аскезе не потому, что преодолевал свои страсти (например, как в одном их моих эпиграфов: подступающую старость) – оный «изначальный» не нуждался в страстях!

Тогда как я, например, в страстях нуждаюсь. То есть (в идеале) могу их победить и приблизиться к подвижничеству. Тогда как для Перельмана подвижничество – не более чем