Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 52

То, что в это самое время (в продолженном прошлом) аутентист Николай Перельман только-только выбрался из пыточной Правого Сектора (расположенной в подвале украинского под-сознания), оставив там парочку обеспамятовавших свидомитых палачей, не имело никакого значения.

То, что в это самое время (в продолженном настоящем) аутентист Николай Перельман сразу же встретит гарную дивчину-бандеровку, которой (как Адам в раю) даст имя Роксолана (тезку погубительницы будущего Великой Порты, но – эти давние судьбоносности османов нам не интересны); которая дивчина сразу же определит, что перед ней беглый ватник.

Но и это не имело значения! А вот фраза Зинаиды Гиппиус: если надо объяснять, то не надо объяснять – была на все времена (прошлые и будущие, и настоящие продолженные).

Именно нам(!) – не интересен ответ на вопрос: что есть Русский мир? Тот, кто задаётся таким вопросом, никогда не получит на него ответа: такие вещие «вещи» – берут сами. Потому – нет такого вопроса, зато есть вещее знание.

Русский мир – это чувство Бога. А есть ещё Страх Божий – страх потерять это чувство. Обладающий чувством Бога может генетически принадлежать хоть бриттам или бурятам, или даже вымершим неандертальцам; но (по определению Ф. М.) – это русский всечеловек.

Аутентист Перельман (одна из моих ипостасей) – всего лишь попытка дать «техническую документацию» этого самого (персонифицированного) чувства Бога; аутентист Перельман – более прозренческая версия всё того же deus ex machina: расклад невыразимого на «составляющие».

Вот объяснение – какое-никакое: всё, что могу.

Дело, конечно же, безнадёжное: объять необъятное и объяснять невыразимое Но делать его было надо. А потому – и через «не могу», чисто по русски. Ведь настоящим героем всей этой истории является персонифицируемое спасение человечества русскими: оно не то что между строк – оно в немоте меж буквиц.

Здесь, на берегу Русского мира (при таком раскладе) – не столь уж важны СВО или негаданная (пожалуй, так случилось впервые) подготовленность России к смертельной схватке со всем Западным миром; здесь (на берегу Русского мира) – судьбоносны мельчайшие детали того глобального изменения в человеческом мировосприятии.

Я поминал в третьей части о Дороге Доблести (роман Роберта Хайнлайна); речь о знаках на обочине этой дороги, о мельчайших подвижках в быту или смыслах произнесённых слов: возвращаются смыслы к словам или не возвращаются – помогает определить это самое чувство Бога.

Здесь (на берегу Русского мира) – я жил анахоретом: я заключил себя в ритме, слове, гармонии (Поэтика, Аристотель); согласитесь: «в ритме есть нечто волшебное; он заставляет нас верить, что возвышенное принадлежит нам.» Иоганн Вольфганг Гёте.

Вставал я около шести. Лето не задалось. Часто было пасмурно, иногда случалось утренняя гроза. Первым делом я выглядывал в окно и лишь потом приводил себя в порядок. Далее следовали утренние молитвы. Потом я заваривал кофе, брал чистый лист и погружался в мои версификации.

В меру человеческой ограниченности я не версифицировал никаких пространств и времён (по крайней мере, на первый взгляд); где-то шла СВО: Русский мир возвращал себе территории и смыслы; если бы смерти не было (по крайней мере) виртуальной – так бы дальше всё и шло: к неотвратимой Победе.

А вот если бы смерть была, всё обязательно закончилось бы вселенскою катастрофой (описанной ещё на острове Патмос); но – это в мировом масштабе: описывать эти события не надо, они и так у всех на виду!

Я ведь завёл мою речь – чуть дальше жизни: к описанию жизни малой, невидимой и неслышимой, и проявленной в реальности какими-то тонкими контурами. Так же – как за руку взяв (за язык меня никто не тянул), завёл в невыразимое: когда шар проходит сквозь белый лист, и возникает плоская окружность, неявный оттиск большего в меньшем.

Итак, вставал я около шести. Известно: «душа хочет обитать в теле, потому что без него она не может ни действовать, ни чувствовать.» (Леонардо да Винчи)

Поэтому тело своё я старался держать в тонусе. После версификаций (гимнастика ума) я проделывал простейшие гимнастические упражнения (минут на пятнадцать), после чего отправлялся на берег: там, рядом с гранд-отелем Абхазия, имелись старые тренажёры, всё ещё пригодные к использованию.

И только потом я выходил на пляж, к морю… Вы спросите, при чём здесь Русский мир или что было бы, если бы смерть была (не было)? Опять-таки, нет такого вопроса: не случайно я помянул синтоизм.

Самурай, перед тем как совершить сэппуку (яп. 切腹), мог написать стихотворение: «дзисей», «прощание с миром» – особый жанр японской поэзии. Их сочиняли самураи, разбойники и поэты перед лицом неминуемой смерти. В некоторых случаях их писали перед сражением, некоторые – перед казнью, или во время неизлечимой болезни.

Не могу удержаться, цитирую несколько текстов: Оиси Ёсио (1659–1703), лидер и вдохновитель 47 самураев из Ако, прославившихся местью за Асано Наганори.

Оиси Ёсиканэ (1688–1703), старший сын Оиси Ёсио, один из 47 ронинов. Самый юный из мстителей.

Ота Докан (1432–1486)

К чему это я? А к тому, что живя анахоретом (отчасти – Перельманом-аутентистом, отчасти – Николаем-победителем), я формулировал для себя настоящее будущее – даже в экзи’стансе прошлых смертей; вы скажете: это чужое мужество? Да, чужое.

Вы скажете: это чужие смерти? Нет, родные. Быть может, вызывающие христианское неприятие; но – здесь и в них есть Слово, ставшее Делом.