Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 54

– На золотые жилы я натыкался в среднем по два с половиной раза на дню.

Никакой рамочной, «декамеронной» конструкции про Швейцарию вначале не было: Понизовский собирался просто слушать людей, о которых сам ничего не знал, и выуживать из их рассказов сюжеты – в надежде, что затем, если как-то скомпоновать их, вытанцуется нечто: «Что-нибудь, да и выйдет, чего еще ни у кого из писателей не было». Возможно, его интересовали даже не сюжеты, а общая языковая атмосфера, «музыка» речи – совсем не та, к которой он сам привык в повседневной жизни. Пытался ли он услышать что-то конкретное, добиться от них чего-то особенного? Нет, просто закидывал удочку, слушал часами, и это было хорошо. Прямо-таки удовольствие? Да. Особенно от разговоров, которые совсем не знаешь, как пойдут.

– Вот на что это похоже: на секс – тоже ведь можно заранее все рассчитать и выполнять задуманное, но интереснее, конечно, не знать. Как пойдет, так пойдет. С разговорами то же самое.

– А сами вы какую историю рассказали бы, если б вас кто-то умудрился притащить за такой столик?

– Наше общение, – отвечает Понизовский, – было более или менее равноправным, то есть и я в ответ рассказывал истории. Например, про то, как чудесным образом познакомился со своей будущей женой. Про детей. Про то, как сам остался без родителей. Кажется, не рассказывал, как чуть не утонул в Эквадоре, в Тихом океане…

Эквадор, между прочим, тоже не совсем случайное место. На вопрос, про что был его предыдущий роман («Обращение в слух» – роман далеко не первый; первый, революционно-приключенческий, он настучал в шесть лет на отцовской «Эрике»), Понизовский, выдержав эффектную паузу, роняет:

– Об индейцах кечуа.

Некоторые плакали почти до истерики… он отпаивал их чаем. Большинство женщины, конечно, мужчин ведь труднее разговорить?

И мужчины тоже, хотя у мужчин, конечно, гораздо реже есть связные истории. «В Киеве в восемьдесят восьмом году я завоевал первое место за самый экстравагантный прыжок. Кобыла Фабула у меня была… Немцы мне подарили гуся. – Гуся? – Живого гуся. За самый экстравагантный прыжок. – А в чем заключалась экстравагантность прыжка? – Да лошадь прыгнула не через два такта, а так вот: смотрите… вот жердь идет – и она прыгнула не так… а вот так – прыг!»

А стриптизер из «Второго дня» – как он его расколол на признание?

– Ну, конечно, не сразу рассказал, это ведь отредактировано сильно. Где-то на тридцатой минуте упомянул, что играет на скрипке и трубе, я удивился – ну и ну! И уж потом…

Теоретически, тому, кто захочет описать генезис «Обращения в слух», следует предпринять вылазку не только на Москворецкий рынок, но и в швейцарскую, с панорамными видами на гору Юнгфрау и озеро Тунерзее деревушку Беатенберг, где, собственно, и разворачивается основное действие романа. Действие, впрочем, – это сильно сказано, и автор сам это знает.

– В «швейцарской» части очень маленькая амплитуда событий: встретились, поговорили, разок поцеловались с одной, остались с другой – вот и всё. Интенсивны только разговоры.

Дело в том, что постепенно все услышанное и записанное потребовало интерпретации – и вот возникли швейцарские главы. «Я стал слышать голоса – так и появились четыре человека», сквозь жизни которых прорастают истории всей этой русской «Тысячи и одной ночи». Почему именно Швейцария – ясно: Россия наоборот, уют, минимум страданий, насилия, произвола; рай, прекрасное далеко – но не гоголевское, а достоевское. Князь Мышкин из Швейцарии; где ж еще жить главному герою – мышкиноподобному русскому Феде. Вычислили Швейцарию?

– Вычислил, да. Потом еще специально ездил, искал бед-энд-брекфест, натуру для «Отеля у погибшего альпиниста», где-то нашел камин, где-то вид на Юнгфрау…

Одновременно у Понизовского шла «эпопея» с расшифровкой: нужно было не просто передавать смысл, а фактически транскрибировать речь; к счастью, ему удалось найти девушку-филолога, которая поняла, как сохранить «музыку».

– Музыку?

– Я имею в виду ритм плюс лексику. Человек говорит такими словами, которые ни вам, ни мне в голову не придут, и располагает эти слова в таком порядке, в котором ни вы, ни я не расположите. У разных рассказчиков разные слова – «саунд» – и разная мелодика. Вот, например, татарин Николай Семенович: «Война-то пять лет-то шел, очень тяжелый был. Ну вот, двенадцать лет, десять лет, я уже работал, кормилец был. Но ели мы ще очистки, у нас ще там был, сказали „всё для фронта!“. Мать связала барежк, руковичк, кноски. Посылк». Или вот Таисия Петровна: «Пришел сорок второй год, немцев отогнали от нас, ну и ж очень много осталось всяких мин и всего… А возле нашего дома был пруд, и пруд решили почистить, и стали этот пруд чистить, и наткнулися на снаряд, кто копал…» Слышите? Музыка и есть, в натуре!

К концу февраля 2010-го стало ясно, что рынок как пастбище себя исчерпал; нужно было придумать еще какое-то место, где было бы много «обычных людей», у которых найдется окошко в расписании, чтобы рассказать постороннему человеку какую-нибудь страшную историю. (На самом деле он вовсе не коллекционировал истории «про страдания» – просто именно это по большей части ему и рассказывали.) И в апреле декорации – столик, торшер, чайник – переехали в 123-ю медсанчасть города Одинцово Московской области. Понизовский и Орлова пошли к главврачу, рассказали ему про «проект», сняли палату – и нажали на кнопку REC. Больница действительно оказалась рыбным местом: в день они записывали по три-четыре длинных интервью. Так продолжалось, с перерывами, три недели.

Всего, таким образом, в распоряжении Понизовского оказалось пятьдесят интервью – дальше следовало «отсечь от куска мрамора все, что не является Моисеем».

– Мне рассказывали, что на самом деле Микеланджело сказал именно так, а не «отсекаю все лишнее». Истории, вошедшие в роман, выглядят совсем не так, как в оригинале: они ужаты порой в десять – двенадцать раз.

Когда я спрашиваю, можно ли, ну, теоретически, ставить эти записи знакомым на вечеринках, в качестве терпкого блюда, как это происходит в романе, Антон качает головой: необработанными, в сыром виде – нет. Рассказы «простых людей» должны вызывать слезы, а не покровительственные усмешки. Либеральная интеллигенция и так относится к «ним» – всем «этим из Нижнего Тагила», которые не дают установить здесь подлинную демократию, которые смотрят телевизор, которые ходят голосовать за Путина, – либо с презрением, либо, в лучшем случае, с недоуменной иронией, как энтомологи к экзотическим жукам. Разумеется, один из четверых собеседников в романе не раз и не два использует слово «быдло».

– Ну да, я чувствую, что виноват перед ними: я вот такой богатый, а они такие бедные…

– А вы ведь тоже…

В девяностые Антон Понизовский не только работал на НТВ, но и занимался выборами, в том числе много контактировал с «Яблоком» и Явлинским.

– Я, конечно, да: тоже либеральная интеллигенция. Но у меня две головы – одна либерально-интеллигентская, просто по происхождению. А вторая, наоборот, – она не от природы, но я ее отращиваю… Хотя, конечно, она недавняя, на ней еще и родничок-то не зарос.

Тут он начинает заливисто хохотать – как чеховский дьякон в «Дуэли».

Не смущают ли его возможные претензии, что роман, в общем, заканчивается ничем – никто никого ни в чем не убедил? Он не согласен: и главный герой изменился сильно, что-то понял про жизнь, чего раньше не понимал; и героиня: раньше не слышала, а последняя ее фраза – «Всё слышно». В конце концов, «не я же изобрел активные внутренние события с минимальной внешней амплитудой: есть Джейн Остин, есть Кадзуо Исигуро, Remains of the day». Но матрица романа никакая, конечно, не Джей Остин, а Достоевский. И Федя – версия Алеши Карамазова, и в главном его оппоненте, Белявском, хорошо просматриваются Смердяков и Федор Павлович Карамазов. Оба используют Достоевского как код для расшифровки «русских историй» – и пытаются понять, каким образом тот описал русский событийный инвариант.

Что вообще у него с Достоевским? Это тема одного конкретного романа, приглашенный гость, – или он, Понизовский, без него никуда? Ну, то есть в романе про индейцев – тоже будет про Достоевского?

– Роман про индейцев – роман про чувства. Роман про русскую душу – роман про мысли в первую очередь. В романе про индейцев «приглашенный гость», хотя очень сильно замаскированный, раскрашенный под индейца, – Толстой.

В середине «Обращения» ясно, что роман, может, и зародился из социологического эксперимента – но теперь уже перерос его.

– На второй день «социологическая» тема практически исчерпывается. Когда я только начинал брать интервью, то не думал дальше этой «социологии»: все дальнейшее выросло уже из самих разговоров. Начинается, наоборот, более важная тема, не только про «русских», а про людей вообще. Третий день – постепенное погружение в самую глубокую, безысходную черноту. Там есть монолог сумасшедшего – «выход за пределы»; это, кстати, Сорокин делает постоянно. Дальше третий день – некоторое «плато», серость, сумрак после бурной ночи, пауза – и в самом конце она проламывается. Должно что-то вырасти новое, но пока неизвестно, что именно. Четвертый день – отдых: красоты, закат, любовь начинается… Потом кризис, и пятый день – развернутая кода.