Живой Журнал. Публикации 2007 - Владимир Сергеевич Березин Страница 54

Может быть вакуум был так велик, что нескольких стихотворений засосали Чуковского со всеми его блестящими критическими статьями в эту нишу — где дед Корней окружён весёлой детворой, как новогодняя ёлка, вокруг костра пляшут беспартийные (на язык просится слово «сорванцы»).

II

Второй вопрос — это история с диссидентами, и то, что нынче называется борьбой за свободу слова.

В своём дневнике за 1967 год, от второго января, Корней Чуковский пишет о том, что Солженицын написал письмо Съезду писателей, с требованиями «полной свободы печати (отмена цензуры)… Письмо написано — с пафосом. Он протестует против того, что до сих пор не вышли отдельным изданием его рассказы, напечатанные в «Новом Мире».

Сейчас этот пассаж вызывает только улыбку.

Понятно, что после множества сделанных биографий и множества созданных кумирен, после времени, когда это было естественно, приходит другое время — время ревизии.

Эта ревизия никогда не проходит безболезненно — многие люди вполне искренне занимаются боксом по переписке. Только в ревизии нет ничего обидного — это просто проверка содержащегося на культурном складе, а ведь очень часто ревизию путают с другими словами — редукцией, например.

Это хорошо описано в известном романе: «Затем в альманахе «Башня» выступил Кончеев. Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причем непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. «Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами», — и этим Кончеев объяснял stupe'faction, вызванную появлением книги Федора Константиновича («Кто-то вдруг взял и отнял портрет»)».

Сейчас таким портретом может быть что угодно — от странного зомби авторской песни до Иосифа Бродского. Кстати, именно о Бродском писали много нелицеприятного — эмигранты, иностранцы и даже сам Чуковский — в своём дневнике за 1966 год, от второго января, Корней Чуковский пишет: Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нём он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный».

Куда там Саше Соколову, хором обруганному повсюду за недобрые слова о Бродском. Впрочем, я хочу не принять чью-то сторону, а хочу только понять механизм общественных настроений. Моё дело — метеорология, а не пафос спасателя.

Случай Лидии Корнеевны — это тот случай, когда авторитет отца крепил авторитет дочери — и наоборот. История литературной деятельности Лидии Чуковской чрезвычайно интересна с точки зрения истории русского инакомыслия. А всё то, что называется неловким словом «диссидентство» — на самом деле оказывается чрезвычайно разнородной средой, с обилием фракций и междоусобных войн.

Как мне кажется, очень интересной, но совершенно забытой была история с перепиской Лидии Чуковской и Маргаритой Алигер. Почему она забыта — ясно: страна перестала быть литературоцентричной, в ней появилась публичная светская жизнь, вполне демократичная — то есть соответствующая потребностям демоса-наблюдателя.

Поэтому никто не помнит ни этой истории, ни большей части персонажей, в неё вовлечённых. А тогда для нас русская литература замещала и литературу и философию, а история литературы замещала собственно историю. Так вот Алигер напечатала в «Новом мире» несколько стихотворений, которые Чуковская трактует как призыв скрыть несправедливость и беззаконие сталинизма.

Причём Чуковская, говоря в общем-то правильные вещи о трагедии и сломанных человеческих судьбах вдруг начинает топать ногами, и орать как лейтенант НКВД на подследственного. Вы смеете! Дивясь собственному великодушию и мужеству, Вы от имени своего поколения… Среди процитированных мною строк есть одна, оканчивающаяся сталью. Здесь у Вас эта сталь появилась хоть и подсознательно — а совершенно на месте! Не кроется ли под этими стихами кощунственная попытка убаюкать едва пробудившуюся совесть? И проч., и проч.

Удивлённая Алигер отвечала, что «Ваши упреки и разоблачения не имеют и тени отношения к моему стихотворению. Вы судите его не как стихи с их вечным правом на многозначность и даже зашифрованность, на внутренний смысл и подтекст, а как лобовую и весьма элементарную декларацию совсем другого смысла. Я такой декларации не писала и не смогла бы ее написать. Вы решительно не поняли моего смысла слова «счет», моего смысла строки «оплачен и оплакан». Впрочем, мне бы хотелось удержаться от полемики. Неестественная для частного письма громогласность, неуместное красноречие, прокурорский тон Ваш исключают для меня возможность вступать в обсуждение смысла, сути моего стихотворения… Тон Вашего письма оскорбляет меня, — этого Вы хотели. Но он оскорбляет и самый предмет разговора, существо вопроса».

Письмо к Алигер было, кстати, напечатано на машинке, а потом распространялось — что позволяет самой Алигер закончить свой ответ: «Ответ свой я пошлю по почте и, рискуя показаться старомодной, не стану перепечатывать его на пишущей машинке. Уж лучше перепишу еще раз, как можно разборчивей. Мне кажется, что частные письма следует писать от руки и в одном экземпляре».

После обмена мнениями Алигер, которая тоже была не сонным одуванчиком всё это прекратила: ««Уважаемая Лидия Корнеевна! Я получила Ваше второе письмо. Следовательские изыскания Ваши касатель¬но слова «сталь» и стихотворения «Два старика в Париже» глубоко безнравственны и окончательно убедили меня в том, что Вы по меньшей мере перестали слышать и понимать стихи.

Переписку нашу считаю законченной. Не утруждайте себя ответом. Я его читать не стану».

Всё это, к счастью, опубликовано.

Но дело тут не в этом флейме — хотя переписка Чуковской с Алигер стремительна, но построена именно как флейм и всемерно (силами Чуковской) сделана публичной. И судится со стороны она по законам флеймочтения. Дело в том, что будущая диссидентская сторона пользуется здесь абсолютно сталинской риторикой, и показывает вполне сталинскую нетерпимость. И не нужны диссидентам враги, коли у них такие вожди.

Тут можно привести ещё один пример. В одном из своих писем 1938 года Лидия Чуковская, пишет своему отцу о злопыхателях Матвей Бронштейна. Матвей Бронштейн был её мужем и к тому моменту уже расстрелян. Лидия Корнеевна пока об этом не знает, и пишет о злопыхателях, написавших обличительную статью про арестованного, так: «С каким наслаждением я дала бы по морде Львову. Экая рептилия. Таких, как он, как Мишкевич, надо уничтожать не глядя, не задумываясь, пачками, но непременно гласно, публично, чтобы у других отбить охоту рептильничать.

Неужели НКВД никогда за них не возьмётся? А хорошо бы провести подобную чистку