Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003) Страница 58

— Да не в бане, а в бассейне. И никаких разговоров особых не было.

— Вот бумага, садитесь и напишите все, как было.

— Да что было-то?

— Вам лучше знать. Пишите все, о чем говорили.

Честно говоря, не так уж часто (так было в 1956 году, когда я с товарищами организовал подписи в защиту нашего преподавателя Григория Джеджулы в Киевском университете) приходилось писать объяснительные записки в парторганы. Написал. О том, что плавали, обсуждали итоги Олимпиады. И под хмурые взгляды был выпровожен из кабинета. Пастухов остался.

Я долго думал: что так взволновало ЦК? Ведь об идеологических вопросах мы не говорили, русской проблемы (которая так будоражила ЦК и КГБ) особенно не касались. Позднее выяснилось, что уже утром, на следующий день после разговора, на стол “серого кардинала” партии Суслова легла докладная. “Вчера в бассейне, в бане собрались молодые руководители, обсуждали положение в стране, ухудшающееся положение русских. Говорили о будущих изменениях в руководстве, намечали выдвижения. Главным идеологом называли Ганичева”. Так передали мне содержание этой док­ладной.

Боже мой, ну конечно, у 80-летних старцев в голове постоянно был страх, что кто-то их сменит. Они и 60-летних Шелепина, Семичастного, Месяцева считали комсомольцами, когда их выгоняли из власти и ЦК. Призрак молодых маячил в их склеротических мозгах. А тут: главный идеолог . Какой-то очень понятливый доносчик ощутил, как можно повлиять на психологию второй особы в партии: опустил слово “комсомольский”. И тут уж ясно стал виден заговор, которых так боялись (глядя в другую сторону от действительных заговорщиков) в Кремле. Тут и последовал приказ “Убрать!”.

Убрать, правда, решили без скандала. Пригласили и предложили стать заместителем  министра культуры РСФСР Ю. Мелентьева. Я к нему:

— Это твои усилия?

— Нет, но я буду рад.

Ничего себе! На следующий день меня повели в Совмин России к Кочемасову, зампреду по культуре. Тот спросил о делах в “Комсомолке” и напрямую сказал:

— Пойдете замом, потом первым, а потом смените Мелентьева.

Ну, тут сразу стало ясно, что мне предназначено быть тараном против министра. Нет уж, дорогие, Мелентьев мой друг, и роль фугаса для него я не собираюсь исполнять. Решил отказаться. Кочемасов заторопился: “Нас ждет Соломенцев”. Это уже кандидат в члены ПБ, тут отказываться тяжело. Но я решил быть твердым. Усталый и какой-то заторможенный Соломенцев, однако же, ничего определенного не предлагал, порасспрашивал о русской литературе, выслушал мои сетования в связи с положением русского народа, покивал и пожелал успехов. В чем?

Однако снятие затянулось. И в этом не было моей вины. Любое переме­щение в прессе, в ее верхушке, по-видимому, изменяло баланс сил. И кому-то это было невыгодно. Поэтому какие-то силы тормозили мое устранение. В начале сентября я поехал на отдых в Болгарию. Там, в болгарском Приморском, где был лагерь отдыха Димитровского комсомола, я попал на  встречу молодых деятелей культуры, обсуждавших перспективы работы советско-болгарского клуба творческой молодежи. Мы были вместе с секрета­рем ЦК комсомола Димой Филипповым, дружелюбным, располагающим к себе парнем. Он слушал, слушал, а потом вторгся в обсуждение и увесисто сказал:

— Вот вы говорите, а то, что уже наработано, и не вспоминаете, это же прошлое. Ведь перед вами первый основатель советско-болгарского клуба Валерий Ганичев.

Все обернулись и поглядели на меня, как на привидение. Пришлось рассказать о том, как клуб был создан и как работал, как я подготовил записку и запустил ее через болгар в наш ЦК. Я сразу понял еще в 1966 году, что в его недрах можно будет поговорить о многом, приглашать тех, кого обходят вниманием министерство культуры, официальные органы. У них своя компания! А кроме того, это давало возможность объединить русскую интеллигенцию. Ведь писатели плохо знали кинематографистов, художники — артистов. Надо было попытаться собрать их, выработать некую общую духовную атмосферу. И это удалось. Ведь в клубе, на его встречах, собира­лись: В. Распутин, В. Кожинов, В. Белов, П. Палиевский, О. Михайлов, С. Семанов, Ю. Селезнев, А. Ланщиков, В. Шукшин, К. Столяров, А. Никонов, Г. Гусев, В. Фирсов, В. Кузнецов, Ю. Медведев, Г. Серебряков и др. Но уже этого перечня хватило бы, чтобы понять, какое ядро собралось на патрио­тической основе (а не на основе реализма без берегов, так тогда было модно).

Конечно, через несколько лет ошалелые от славянофильских речей чиновники Союзов писателей и болгарского ЦК пожаловались в советский ЦК. К счастью, разбирал ситуацию Г. М. Гусев, перешедший на работу в ЦК партии. Все обошлось благополучно, но больше такой силы советско-бол­гарский клуб не набрал. Собирались уже больше для песенных и винных (что было и раньше не воспрещено) тусовок. К 80-м годам клуб почил в бозе.

Отдых я продолжил в Родопах. Эти первые осенние дни сентября подарили нам со Светланой такую прозрачность гор, такую ненарушимую тишину, успокаивающий шелест листьев, невиданную голубизну неба, что вспоминать об этом позднее приходилось, как, наверное, Адаму и Еве о садах Эдема. Мы и были одни, лишь издалека откуда-то доносилось позвяки­вание колокольчиков на овцах.

Вдруг из-за кустов поднялась пыль, а затем появилась машина. Из нее выскочил наш собкор в Болгарии. Я встревожился: ожидать можно было всего. Но он шел, широко распахнув руки и восторженно улыбаясь.

— Поздравляю!.. Поздравляю!

— Что случилось?

— В газету звонил Леонид Ильич и благодарил вас за статью.

— Какую?

— “Жили у бабуси веселые гуси”.

Да, эта статья была напечатана в начале года, и в ней рассказывалось о том, как в Одесской области колхоз весной дает в каждую семью 500 гусят и корм, а осенью просит сдать 400 выкормленных гусей, а остальных, сколько останется, семья забирает себе.

Нормально, подумал я. Кто же положил на стол Генеральному статью? Скорее всего, его однорукий помощник Голиков, его советник по сельскому хозяйству, фронтовик и патриот. Или?.. В общем, надо выезжать.

— Нет, Леонид Ильич пожелал вам хорошо отдохнуть.

Я же стал торопиться, ибо понимал, какая начнется кутерьма, какую зависть это вызовет. И не ошибся.

Документ, одобряющий инициативу одесситов и газеты, был подготовлен и лежал у секретарей ЦК. Когда Брежнев предложил принять его, Суслов патетически воскликнул:

— Но это же не социализм!

Брежнев был взбешен:

— Социализм — не социализм! Мне народ накормить надо!

Суслов, получив столь резкий отпор, действительно заволновался. Неожи­данный удар, и опять “Комсомолка”, вернее, ее главный редактор. Для просвещенных и посвященных было ясно, что дни мои сочтены. Но я продолжал работать и ежедневно получал “втыки”, которых накопилось порядком.

У ШОЛОХОВА

В октябре я решил поехать к Михаилу Александровичу Шолохову. Хотел посоветоваться: долго ли держать оборону? Повод же в ЦК назвал: впереди 20 лет полета Гагарина в космос. Договорюсь о беседе. Конечно, в тот период Шолохов был патриархом нашей советской, русской литературы. К его слову прислушивалась вся страна. Власть же, наделяя его всеми регалиями (депутат, член ЦК), относилась настороженно, с опаской и даже неприязненно. Конечно, не вся власть, а некоторые ее “верхи”. Известно, что пытался сломить его Никита, ибо Шолохов, близкий к “районщикам” и “областникам”, не мог согласиться с его показушно-шутовскими реформами (создание совнархозов, сельских и городских обкомов партии, бездумное нерайони­рованное внедрение чумизы, кукурузы и т. д.). Шолохов ждал реальной поддержки селян, колхозов, а их пичкали бумажными реформами. То же было и при Брежневе, вначале демонстрировавшем свое уважительное отношение к великому писателю. Мне кажется, что Брежнев стал охладевать к Михаилу Александровичу, когда убедился, что того связывала крепкая дружба с Косыгиным. Шолохов был независим, и когда Брежнев решил заехать из Сочи в Вешенскую, сообщил, что год намечается неблагоприятный, поэтому лучше сейчас на Дону не встречаться. Брежнев, конечно, запомнил этот неуважительный отказ. Мне же Михаил Александрович сказал:

— Знаешь, будет тут разъезжать на десятках машин. САМ, прихлебатели, охрана, обкомовцы, районщики. Вон сколько затрат, а урожай-то не намечается большой. Застолья будут ведь, пышные речи, а потом... Танцевали — весе­лились, подсчитали — прослезились.

Хотя придумывать всякие дополнительные противостояния власти и Шолохова не следует. Конечно, Шолохов был прямолинеен, но в зряшную полемику он не вступал, внешние демонстрации ему были не нужны; сжав зубы, пытался не вмешиваться в общественную драку по поводу всякой несправедливости, ибо в свое время надо было закончить “Тихий Дон”, напечатать, донести его до читателя. А потом — “Они сражались за Родину”.