Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003) Страница 59

Когда ныне Валентин Осипов пытается представить Шолохова врагом Сталина, а Сталина только и думающим, как посадить Шолохова в каталажку, то это общепринятая либерально-хрущевская схема, которую накладывают на сталинские времена. Все там было. И драмы, и аресты, и тихая ненависть. Но было и другое: рост индустриальной мощи страны, победа над мощнейшей фашистской державой, завоевавшей всю Европу, восстановление разру­шенного хозяйства, заботы государства о литературе, театре, кино, которые и не снились последние двадцать лет. Шолохов вбирал в себя все: и эти боли, эти страдания своего народа, и эти победы, и эти достижения.

Сталин, конечно, мог уничтожить Шолохова, но он чувствовал его величие, его талант. Ему интересен был его взгляд на народ, на казачество, на нашу историю, и врагом его личным он не был, хотя пытался все время “ставить его на место”. Враги у Шолохова, конечно, были. Он рассказал мне, как еще при живом Горьком, за столом у того, на него долго и пристально глядел всесильный шеф НКВД Ягода, потом протянул рюмку и, как бы приняв решение, сказал: “А все-таки, Миша, ты — контрик”. “Я, вспоминал Михаил Александрович, понял, что надо немедленно куда-то скрываться. Посидел немного — и домой, чтобы собрать пожитки. Вдруг звонок. “Михаил, — говорит Ягода, — надо встретиться”. Я говорю: “Поздно. Далеко ехать”. Он успокоил: “Машина уже внизу стоит”. Привезли меня на улицу Грановского, заходим. В большой комнате стол после гулянки, и на скатерти — остатки закусок. И стоит на открытом уголочке бутылка водки и банка шпрот с одной вилкой рядом. Выходит Ягода, всклокоченный, растрепанный, и говорит: “Очень что-то плохо, Михаил, сегодня. Давай выпьем”. Налил по рюмке. Чокнулись. Выпили. Я ищу глазами, чем бы закусить, а он показывает на шпроты. Вилка одна. Он махнул головой: ешь ты. Взял одну рыбку, еще одну. А он постоял, махнул рукой: “Ну ладно, давай иди”. Для чего звал?

Меня отвезли домой, и начались дикие рези в желудке. Что делать? Звонок: Ягода! “Ты там как?” — “Резь в желудке”. — “Ну ладно, сейчас будет машина, и отвезут в мою поликлинику. Спускайся”. Я выхожу, а эти вроде бы и не уезжали. Отвезли в поликлинику. Санитары подняли меня на носилках. Вышли трое в белых халатах. Двое встали передо мной, пощупали живот: “Аппендицит! Будем делать операцию, и срочно!” А за их спиной стоит женщина и качает головой: “Не надо!” Я понял, что это ангел кивнул головой. Они ушли, а я сполз с кровати, выбрался на улицу, два пальца в рот, по-казачьи. Добрался до друга, прополоскал водкой желудок и утром уполз в Вешенскую”.

…Я приехал к нему со своей надвигающейся бедой. Он спустился в свой небольшой кабинетик для встреч. Мне особенно нравился там бронзовый бюст Александра Суворова, чем-то неуловимо напоминавший Шолохова.

Мы поговорили об общем деле, о том, как извращают классику в кино и театре, о том, что крестьяне теряют интерес к труду на земле.

— Независимый крестьянин — это ведь тот, у которого все есть. В доме, сарае, погребе. А когда он ждет, что в сельпо привезут, он — комбед. Все будет думать, что можно стянуть.

И, конечно, о Советском Союзе, о России.

— Ты ведь знаешь, как они русских не любят, все из памяти у нас хотят вытравить. Знаешь ведь, что я письмо писал в ЦК о положении русских — заботника у них нет. Там забегали, засуетились, а толку нет, их судьба какого-нибудь документа беспокоит больше, чем судьба всей русской деревни... Андропова бойтесь, — вдруг неожиданно сказал он.

Тогда мне было еще неясно, о чем предупреждал Пророк. Помолчали и переключились на дела литературные. Я рассказал ему о вышедших романах и повестях. Запомнилась оценка “Судьбы” Проскурина: “Не допек Петр, не допек”. Определение было точное. Ну и конкретная просьба: написать что-нибудь к 20-летию полета Гагарина. Михаил Александрович погрустнел, задумался: “Орел, орел наш был”. Так ничего и не пообещал,  я же подумал: приеду еще раз и побеседуем. В этом качестве уже не довелось.

*   *   *

Духовная жизнь общества между тем все больше и больше уходила из-под контроля агитпропа. С нашей стороны продолжал работать “Русский клуб”, вырабатывая будущую идеологию патриотов. Писали о народе В. Белов, В. Распутин, Е. Носов, В. Астафьев, В. Лихоносов. Духовно-религиозную идею утверждали на своих пространствах В. Солоухин, И. Глазунов, Ю. Сели­верстов, Л. Бородин, Ю. Селезнев. Все больше и больше приходило к тем, кто интересовался, новых источников познания из прошлого и настоящего. Была тут у многих, конечно, и мешанина: Бердяев, Рерих, Сартр, И. Ильин, Розанов, Че Гевара, Леонтьев, Бахтин. С нетерпением ждали каждый номер “Нового мира”, “Молодой гвардии”, “Нашего современника”, “Октября”, книг издательства “Молодая гвардия”, “Современник”. Там, на страницах изданий, вырисовывалась будущая идеология “перестройки” и “патриотизма”.

Интеллигентская среда раскололась на два лагеря: патриотов и дисси­дентов.

Были ли мы, те, кто стремился к изменениям, к улучшению жизни, к справедливости для отдельных людей и всего народа, оппозиционерами, диссидентами, врагами страны? Нет, мы так не считали. Мы считали себя работниками, преобразователями, подвижниками. Мы были уверены, что преобразования надо провести в рамках системы, изменив ее, насытив народной нравственностью, справедливостью, порядком. Мы хотели отмести интернациональное лицемерие и ханжество, когда на каждое проявление национального русского начала следовал агитпроповский или КГБ-шный окрик: “Прекратить шовинизм!” Мы всё больше понимали, что Православие должно быть главной, основной частью русского мировоззрения. Понимали, правда, еще не до такой степени, как замечательный художник и мыслитель Юрий Селиверстов, неустанно повторявший нам слова Достоевского: “У каждого русского — душа христианка”. К этому пониманию нас подводила сама жизнь, борьба, встречи, история Отечества, русская классическая куль­тура. Хотя одни уже были людьми православными, воцерковленными, другие постепенно приходили к этому. Россию еще ожидала православная револю­ция, а если вернее, Православное Возрождение.

В эти годы КГБ, его люциферовский председатель Ю. Андропов, второй человек в партии, а также ее секретарь по международным вопросам успешно демонстрировали (для кого? для международного коммунистического дви­жения, мирового капитала, сионистских центров, масонства?) свой “интерна­ционализм” и решительную борьбу с “русским шовинизмом”, то бишь с русским национальным сознанием. Любое его проявление запрещалось, преследовалось. За рубежом о нем молчали или иногда пугали им обывателя. (Достаточно вспомнить дело Леонида Бородина, который отсидел за свои русские и православные убеждения много лет. И не к диссидентам его надо причислять, а к борцам за Россию.) Прозападное диссидентство во всем мире возносилось, героизировалось, получало, как и положено, свои пайки. Ибо почти все его участники, вначале напоказ арестованные, а затем, не отбывая срока, “под давлением западной общественности”, а то и попросту добровольно выезжали туда, на Запад. Говорят, что Анна Ахматова, когда поэта Бродского выслали из Ленинграда на периферию, с глубоким пониманием воскликнула: “И кто же это нашему Рыжему такую рекламу сделал!” Затем последовал его отъезд из Союза и Нобелевская премия.

КГБ умело показывал в закрытых сводках, радиоперехватах (которые я получал в “Комсомолке”) это “всемирное возмущение”, которое органи­зовывалось тремя-четырьмя центрами. Вся эта, по мнению умудренного профессора Н. Н. Яковлева (чур не путать с тем А. Н. Яковлевым, который сам это организовывал), кампания была хорошо срежиссирована и регулиро­валась ЦРУ и КГБ.

Государственная же борьба с “агентами влияния” была направлена по ложному следу... Это и привело к краху государства и системы, как приведет к краху борьба с “русскими экстремистами” и нынешнюю власть, если она не одумается. Русское движение громили, а прозападных, произраильских диссидентов лелеяли. Не хочу бросать тень на всех диссидентов, были и там люди искренние. Некоторые из них ужаснулись потом роли, уготованной им в разрушении России, некоторые трезво взглянули на свое диссидентство и выразили позднее свое объективное отношение к нему. Достаточно назвать Солженицына, Максимова, Зиновьева, Синявского и других.

И все-таки с западным диссидентством, диссидентами нам было не по пути. Они главным образом боролись за право выезда за границу, за право евреев переехать жить в Израиль, США, ФРГ. Мы же хотели, чтобы наши люди здесь, в СССР, получили право жить по-человечески, свободно, чувствовать себя людьми своего исторического Отечества. Конечно, человек любой другой национальности мог насторожиться при таком открытом заявлении о русской идее. Но русские, по Достоевскому, “всечеловеки”, то есть признают и утверждают неповторимость и уникальность каждого народа.