Григорий Гольденцвайг - Клуб, которого не было Страница 6

Я к хомяковскому золоту ведрами, по правде говоря, до сих пор никак не привыкну. Про трэш-гламур мне все известно. Русский человек испытывает трансцендентную тягу к самоварному золоту. Но смеяться над увечьем? Это как улыбаться на югославском участке Венского кладбища: на надгробиях благообразные покойники изображены поглаживающими собственные мерседесы. Ох. «Богато» – через мягкое южное «г» – залог успеха среди тех, кто оценил эту странную шутку, и неподдельного восторга среди тех, кто принял ее за чистую моменту. По Хомяку, клуб покрывается золотом в тридцать три слоя, от сцены до самого дальнего унитаза; золото на обоях, на фальшивых колоннах, на рамах – а в рамах искусственный мех, потому как, уверен Хомяк, девочки любят гладить мех.

Крайности – сцену и унитазы – мы героически отвоевали, защитив их от Хомяка. Не будет там никакого народного золота. Сцена – затянутый бархатом черный квадрат, сборно-разборные фермы – должна подойти и для джазового шоу, и для рэйверской сходки, и для видеоарт-перформанса. С туалетами сложнее. Театр начинается с вешалки, клуб – с туалета. К сожалению, с женского. К сожалению, поскольку барышням по всем параметрам оно нужнее – это раз, и к сожалению, поскольку мужское коллективное писанье дизайнеру дает куда как большую свободу – это два. После запрета на золото дизайнер во временном ступоре. Впрочем – ненадолго.

У Хомяка обнаружились принты с суицидальными кокотками, бандитскими пушками, крайслерами и кадиллаками – ностальгический серф-нуар, какому порадовался бы Гитаркин. Не для нас готовил: в Берлине Хомяку заказали проект клуба, Хомяк наваял, отпечатал – клуб, естественно, не открылся и не заплатил. Мы ему – кстати.

А принты – на удивление кстати туалетам. Судя по хомяковским файлам – то, что доктор прописал.

Дело за малым – довезти принты, дурацкие оранжевые и элегантные синие с тремя лилиями обои, старинные люстры, поддельные бриллиантовые подвески, ведра золотой краски, настоящей, не китайско-песочного оттенка, – из Берлина. Таджики и финансирование – за нами.

В Москве Хомяк не ориентируется, и здесь ему за раритетами охотиться – только время терять. Зато в Москве ориентируется корейский прораб. Он, когда берлинские цены на обои в смете увидел, заявил, что дело не его, конечно, но за эти деньги здесь можно купить только несколько метров белорусской туалетной бумаги. Не бывает, мол, таких цен. Цену на старинную люстру мы прорабу и подавно не показывали: в Москве это либо очевидный до банального предмет роскоши, либо китайские вариации на тему. Но мы-то с Хомяком понимаем, что на Фломаркте с утра пораньше она будет наша: старая, потертая, Аденауэра помнящая, – если не терять время и не пить пиво в Пренцлауэрберге. Молча переглядываемся. Говорит за всех, как обычно, Игорь – как босс, и босс решительный.

– Ну, значит, соберетесь сейчас и полетите вместе назад в Берлин.

– У тебя виза в порядке? – это мне.

– В поезд это все влезет? – это Хомяку.

– Еще как. – При мысли о контрабанде у Хомяка просыпается неподдельный задор и тараторит он еще быстрее: – Мы в старые газеты и в тряпки, что сможем, замотаем, ну таможенникам надо будет на въезде и на выезде спасибо сказать, я уточню, почем сейчас спасибо-то. Но это точно не проблема, не проблема никогда. – От однодневного посещения Москвы он слегка осоловел.

Игорь уходит в офис считать деньги на закупку. Там секретарь тщетно пытается перекричать громогласную женщину-завскладом.

– Да! Берлин назавтра!

– Слышишь, мы помидор будем закуплять много, почем помидорка у вас?

– Два! В один конец!

– Ой, какая дорогая помидорка! Я привыкну. Привыкну.

– Секунду. Мужчины, по двадцать две тысячи билеты – подойдет?

– Ну шут с ней, с помидоркой. Ты мне тогда как зеленушку будешь отправлять, так на пробу и положь.

– А дешевле никаких билетов нет? В Ганновер? Мужчины, Ганновер какой-то дешевле.

– А шо мне твой экспедитор – пусть поправляется, а ты другого кого пришли.

Хомяк пытается проверить на офисном компьютере почту. Телефонная линия занята. Хомяк понимающе почесывает нос.

– Тогда все-таки на Берлин, на десять ноль пять, два билета. Фамилии сначала диктовать?

– Йаап-чхи ты, господи! – женщина-снабженец громко чихает и, вздрогнув, поправляет массивную халу на голове. Хала в сохранности.

За Хомяком пришла представительская машина, не добравшаяся до аэропорта. Грязно-белая «шестерка». Лысый человек в пальто из овчины выскакивает навстречу берлинской знаменитости, хватает его в охапку и кричит: «Здорово, Хомячина!»

– Познакомьтесь, это Пушок, он тоже дизайнер, – откуда-то из-под овчины быстро-быстро хрипит полузадушенный Хомяк.

Ну какие там Кржемелик и Вахмурка.

Мысль о том, что можно проститься с Москвой, не увидев аэропорта «Шереметьево», греет, как лечение зубов без похода к стоматологу. На моих обычных направлениях Шереметьева с его набором советской пакости на все случаи жизни не миновать. А здесь – пожалуйста.

Уже известная шестерка выгружает Хомяка в сугроб черного снега перед входом в Павелецкий вокзал. Хомяк не провел в Москве и суток. Вид у него обескураженный, в одной руке – так и не разобранная красная сумка, в другой – початая бутылка Bailey's. Что совсем уж странно.

– Взлетать боюсь, – бормочет сонно Хомяк. – Надо выпить, чтобы отпустило.

Дремлем в поезде в аэропорт, у турникета, в креслах 18АВ на борту. В турецком такси по ту сторону Шенефельда Хомяк подпрыгивает, как на пружине. Доброе утро. Снег и грязь на берлинских задворках отсутствуют.

– Хаст ду фрау, киндер? * – интересуется у Хомяка турок.

– Наин, абер их арбайте даран *.

Они нашли друг друга, и немецкого понятнее я не слышал давно. За окном проплывают кебабные Кройцберга, мамаши в черных платках ведут за руку детей из школы, редкие бюргеры проносятся мимо на велосипедах, не задев развал зеленщика, и обманчивой идиллии у станции метро «Коттбуссер Тор» хочется поверить немедленно, раз и навсегда.

Нам сразу за обоями и краской.

– Ди Шпигель одер дас Шпигель? – сначала в подвал стрелой влетает вопрос Хомяка, за ним сбегает по лестнице сам Хомяк, придерживая красную сумку.

Он это про треугольное зеркало, висящее у продавца над головой.

– Дер Шпигель. – Бритый наголо продавец с медвежонком на майке болтает упакованными в зеленые кеды ногами. Сидит на стремянке под потолком, ждет, пока бабушка с таксой решит, обои с какой полки ей больше нравятся. Хомяком – непоколебим.

Такса бросается Хомяка обнюхивать, он проворно устремляется вглубь лавки, лавируя между нависающими со всех сторон полками, люстрами и напольными вазами. Таксе туда – поводка не хватает, в остальном, пожалуй, у них с Хомяком много общего.

Отворачиваюсь на минуту: такса виляет мне хвостом. Фрау думает.

В одной руке у Хомяка пупырчатые пластиковые панели. В них, искажаясь, отражается прозрачная пластиковая голова будды – она у него в другой руке. Между ног Хомяк зажал карниз с намотанными на него красными нитями. Рад невероятно. В списке закупок ничего такого не было.

– Панелями, – стрекочет, – мы барную стойку в кафе отделаем. Люди за барной стойкой любят смотреть, что у них за спиной происходит, будет кривое зеркало, ага, супер получится.

Панели переезжают в свободный угол, туда же переезжает карниз. И начинают прибывать будды. Головы с ладонь, розовые, прозрачные, чпокают, когда ударяются друг об друга, – выдающаяся гадость. Хомяк тащит их в свой угол по три, прижав к себе, как младенцев. Родительской решимостью он напоминает многодетную мадонну с рекламных щитов московского метро: «Плодитесь – стране оно надо».

В крайнего будду (их, не соврать, восемнадцать) упирается зеленый кед. Значит, бабушка все-таки решила выбрать обои в другой раз.

– Обставляете квартиру?

– Строим клуб.

– О, как здорово! Здесь в Кройцберге?

– Нет, подальше. В Москве.

– Это на Карл-Маркс-аллее?

– Нет, в Москве, в России, в настоящей Москве.

– А! – продавца все-таки удалось пронять. Какой-то банальностью. Подумаешь, русские приперлись за две тысячи километров в магазин за буддами.

– Клуб танцевальный?

– Это ты у него спроси, – кивает на меня Хомяк. В руках он держит аквариум в форме задницы.

С этим, дорогой, ты сам через польскую таможню поедешь. Только если ты ее себе домой решил купить. Задница исчезает. Хомяк разочарован.

– И танцевальный тоже, – говорю. – Три этажа. Всего хватит.

– Три этажа – это серьезно. – Продавец взял себя в руки. – Здесь тоже все ничего с клубами, только промзоны сносят и офисы строят. А лучший клуб, я считаю, на заводе должен быть.

На тощем мускуле продавца татуирован терновый венец. Банальщина – у Хомяка вот на запястье куски пазла. «Лучший клуб» – на вокзале, у грузинской закусочной, предполагается.