Жан Бодрийяр - Дух терроризма. Войны в заливе не было (сборник) Страница 6

С другой стороны, американская невинность и наивность, заключающаяся в признании своих ошибок (когда пять месяцев спустя они заявили, что иракские силы остаются в почти нетронутом состоянии, тогда как они сами не готовы атаковать), и вся эта контрпропаганда, которая способствует еще большей путанице, была бы трогательной, если бы не свидетельствовала о том же виде стратегического слабоумия, что и триумфальные декларации вначале, и если бы нас по-прежнему не держали за совиновных свидетелей той подозрительной искренности, лозунг которой гласит: вот видите, мы все вам рассказываем. О да, мы всегда можем довериться американцам, они знают, как использовать свои неудачи при помощи обманчивой искренности.

Маленькая сказочка про ООН: ООН проснулась (или была разбужена) в своем стеклянном гробу (высотка в Нью-Йорке). Когда гроб упал и разбился вдребезги (одновременно с Восточным блоком), кусок яблока выскочил из ее горла, и она ожила, свежая словно роза, только для того, чтобы тотчас встретить ожидающего ее прекрасного принца – Войну в Заливе, – также только что вышедшего из лимба [первый круг ада] после долгого траура. Без сомнения, вместе они произведут на свет Новый Мировой Порядок, если, конечно, не превратятся в двух бесплотных призраков после своей вампирской связи.

Видя, как камера скользит с улыбающегося лица Саддама на заложников, а затем на поглаживаемых по головкам детей, с вида (ложных) стратегических объектов на развалины молокозавода, понимаешь, что наше западное представление о телевидении и информации остается наивным и ханжеским, поскольку, вопреки очевидности, мы все еще надеемся на правильное их использование. А вот Саддам, он отлично знает, чем на самом деле являются медиа и информация; он использует их радикально откровенно, совершенно цинично, а значит, совершенно инструментально. Румыны также совсем недавно сумели использовать их для совершенно аморальной мистификации (с нашей точки зрения). Мы можем сожалеть об этом, но, учитывая принцип симуляции, которому подчиняется вся информация, даже самая праведная и объективная, учитывая структурную нереальность образов и их надменное безразличие к истине, надо сказать, что только циники не ошибаются относительно информации, когда используют ее как безусловный симулякр. Мы считаем, что они аморально искажают образы, но это не так: они лишь осознают глубокую аморальность образов и, за счет пародийного и абсурдно-гротескового их использования (как, например, Бокасса или Амин Дада[37]), показывают, что они представляют собой на самом деле, показывают обсценную сущность западных демократических и политических структур, которые они позаимствовали у нас. Весь секрет слаборазвитых стран заключается в пародировании западной модели и выставлении ее на посмешище через гиперболизацию. Только мы сохраняем иллюзию информации и права на информацию. Они же не столь наивны.

Никакого acting-out [отыгрывания] или passage à l’acte [перехода к действию] – только acting: камера, мотор! Однако получается слишком много пленки, либо вовсе пустой, либо потерявшей свою чувствительность из-за слишком долгого пребывания в промозглой сырости холодной войны. Короче говоря, там просто нечего видеть. Лишь в будущем в архивных видеозаписях что-то рассмотрят поколения видеозомби, которые никогда не прекратят попыток воссоздания этого события, так никогда и не почувствовав бессобытийности этой войны.

Архив также является частью виртуального времени, это запас события «в режиме реального времени» с его мгновенностью распространения. Вместо «революции» реального времени[38], о которой говорит Вирильо[39], следует говорить скорее об инволюции[40] в режиме реального времени, об инволюции события в мгновенности всего, что происходит одновременно, и его исчезновении в самой информации. Если мы примем во внимание скорость света и время короткого замыкания чистой войны (наносекунды), мы заметим, что такого рода инволюция сталкивает нас именно с виртуальностью войны, а не с ее реальностью, сталкивает нас с ее отсутствием. Или же мы должны отменить саму скорость света?

Утопия реального времени делает событие одновременным в каждой точке земного шара. А то, что мы переживаем в режиме реального времени, это не событие в натуральную величину (точнее сказать, образ события в виртуальную величину), а созерцание разлагающегося события и вызывание его духа («спиритизм информации»: событие, ты здесь? Война в Заливе, ты здесь?) через комментарии и толкования в многословных телешоу говорящих голов, что лишь подчеркивает отсутствие какого-либо образа, подчеркивает невозможность образа, соответствующего нереальности этой войны. Это все та же апория[41] cinémavérité[42], которое стремилось обойти, закоротить нереальность изображения, чтобы заставить нас поверить в достоверность [vérité] объекта. CNN также стремится стать стетоскопом, приложенным к самому сердцу войны, к сердцу гипотетической войны, чтобы заставить нас поверить в ее гипотетический пульс. Но это выслушивание не дает ничего, кроме неясной эхографии, по которой невозможно определить симптомы, что и приводит к расплывчатым и противоречивым диагнозам. Единственное, на что мы можем надеяться, это увидеть смерть в прямом эфире (метафорически, конечно), иными словами, событие, как оно есть, должно дезорганизовывать, разрушать информацию, вместо того чтобы она искусственно измышляла его и истолковывала. Вот единственно возможная информационная революция, которая означала бы полный переворот нашего понимания информации, но она вряд ли произойдет в ближайшем будущем. А до тех пор будет продолжаться инволюция и окаменение события в информации, и чем ближе мы будем к реальному времени и прямому эфиру, тем дальше мы продвинемся в этом направлении.

Такая же иллюзия прогресса была в момент появления в фильме звука, а затем цвета, с каждым из этапов этого развития мы все больше отдалялись от интенсивной имажинерии[43] образа. Чем больше, как нам кажется, мы приближаемся к реальности (или достоверности), тем больше от нее мы отдаляемся, потому что ее не существует. Чем больше мы приближаемся к реальному времени события, тем больше мы впадаем в иллюзию виртуальности. Упаси нас Бог от иллюзии войны.

При определенной скорости, а именно при скорости света, исчезает даже тень. При определенной скорости, а именно при скорости информации, все теряет свой смысл. Велик риск констатировать (или опровергать) апокалипсис реального времени именно тогда, когда событие исчезает и становится черной дырой, из которой свет уже не может вырваться. Война имплозирует в реальном времени, история имплозирует в реальном времени, всякая коммуникация и сигнификация имплозируют в реальном времени. Сам апокалипсис, понимаемый как приход катастрофы, маловероятен. Он падает жертвой пророческий иллюзии. Мир недостаточно когерентный[44], чтобы привести нас к апокалипсису.

Тем не менее, обмениваясь мыслями по поводу этой войны с Полем Вирильо, мы, несмотря на диаметральную противоположность наших мнений (один из нас ставит на апокалиптическую эскалацию, а другой – на систему апотропии и бесконечную виртуализацию войны), пришли к выводу, что эта война решительно странная и развивается в обоих этих направлениях одновременно. Так же как неизбежна программируемая эскалация войны, неизбежно и ее не-бытие – войну закоротило между двумя крайностями: интенсификацией и апотропией. Одновременно война и не-война, ее развертывание и саспенс, с равной вероятностью как снижения напряженности, так и ее крайнего нарастания.

Самое удивительное, что обе гипотезы – апокалипсис реального времени и чистая война, в которой виртуальное торжествует над реальным, – находят свое одновременное подтверждение, в одном и том же пространстве-времени, и неуклонно продолжают друг друга. Это означает, что пространство события превратилось в гиперпространство многократного преломления, а пространство войны однозначно стало неэвклидовым. И вероятно, эта ситуация останется без решения, а мы остаемся в неразрешимости войны, неразрешимости, вызванной буйством фантазии двух противоположных точек зрения.

Мягкая война и чистая война совсем заврались[45].

В источаемой радиоволнами микро[фонной] панике есть доля общественного согласия и благоволения. В силу своего рода аффективного, умиленного патриотизма публика в глубине души согласна быть слегка напуганной, чуть-чуть затерроризированной всякими бактериологическими угрозами, сохраняя при этом полное безразличие к войне. Но это равнодушие осуждается: мы не должны устраняться с мировой арены, напротив, следует мобилизоваться, хотя бы в качестве статистов, чтобы спасти войну, однако мало у кого есть желание подменить ее страсть своей. То же самое происходит сегодня и с участием в политической жизни: оно в значительной мере вторично и осуществляется на фоне спонтанного безразличия. Это как с верой в Бога: даже когда мы больше не верим, мы продолжаем верить в то, что мы верим. Те, кто своей истерикой старается подменить страсть войны, сразу же становятся на виду, они активны и пользуются поддержкой большинства. А те, кто выдвигает гипотезу глубокого безразличия, в меньшинстве и воспринимаются как предатели.