Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни Страница 60

«Дружба народов». 2020. № 2

Время селфи

Название предполагает, что я должен начать с себя, – и я начну с себя.

Итак, я решил, что придумал новый термин. «Селфи-проза».

Решил это я, сидя за своим рабочим столом, с физиономией, слегка подсвеченной монитором, и с красными цикламенами на подоконнике. Они, по расчетам, тоже должны были войти в мысленный кадр.

Но селфи – даже воображаемого – не получилось.

Порывшись в Сети, выяснил, что «селфи-прозу» за меня уже придумала Ирина Богатырева. Четыре года назад, в предисловии к книге Андрея Пермякова «Темная сторона света».

Это тот жанр селфи-прозы, который вырос из ЖЖ и статусов в facebook’е и которую раньше именовали бы дневниковой[166].

«Селфийность» современной прозы уже успели подметить и другие.

Десятки авторов художественных произведений демонстрируют в своих текстах не только срез жизни общества или конкретного человека – они делают «селфи», фотографируют себя, –

пишет Александр Котюсов («Дружба народов». 2015. № 7).

Проза обречена на селфи, как и кино обречено на stories в социальной ленте, – вторит Виктор Пучков в своем блоге «Солома»[167].

Хорошо это для прозы – или не очень?

Здесь, вероятно, стоит отделить селфи-прозу от дневниковой.

Дневник – проза для себя, субъективнейший и интимнейший жанр. Да, он может вестись с прицелом на публикацию. Но между классической дневниковой прозой и селфи-прозой приблизительно такая же разница, как между прежним любительским фото-автопортретом (поставить «фотик» на что-то твердое и ровное, успеть отбежать, чтобы попасть в кадр) и нынешними селфи, щедро выкладываемыми в Сети.

Виртуальный образ человека, предъявленный в селфи, предстает вовсе не проекцией субъективных качеств и свойств, а отстраненным, абстрагированным объектным образом, референтным вереницам и сериям других селфи (Дмитрий Голынко-Вольфсон. «НЛО». 2016. № 2).

Так и селфи-проза завязана на предельно объективирующем автопортретировании. Это дневниковость, нацеленная на мгновенный отклик. Причем в зависимости от этих откликов постоянно корректируется.

Селфи-проза возникла не из моды на самофотографирование; это два проявления одного и того же феномена. Запроса на субъективность – и одновременно на документальность.

Субъективность – документальность – интерактивность.

У селфи-прозы есть своя родословная, восходящая, как минимум, к Василию Розанову. Впрочем, так далеко ходить и не нужно. Вспомним, как в начале нулевых, когда еще не отыгрались постмодернистские игры («автор умер, хвост облез!»), прозвучала подчеркнуто автобиографичная, тяготеющая к документализму проза Павлова, Сенчина, Рубанова… С другой стороны, где-то с середины нулевых, пока еще не в сегменте высокой прозы (но где-то рядом), возникает «блогерская проза». Марта Кетро, Слава Сэ; кто-то, может, еще какие-то имена вспомнит. В десятые обе эти линии совпали и…

…И к концу десятилетия и в высоком сегменте возникла интересная и яркая селфи-проза.

Например, уже упомянутая «Темная сторона света» Андрея Пермякова (2016). Путешествия автостопом по городам и весям – лиричные, с точно схваченными деталями. Стилистически – что-то между хмуроватостью «нового документализма» (в одной из глав возникает книга Олега Павлова) и легкостью блогописьма. Впрочем, «Темная сторона…» выкладывалась автором в ЖЖ лишь подготовительными набросками, так что полностью к селфи-прозе ее отнести нельзя – хотя написана она Пермяковым, безусловно, с учетом опыта такой прозы. Я имею в виду более раннюю повесть «Десятая часть года» («Волга». 2010. № 1), которая целиком выросла из живожурнальных постов.

А вот вышедшие буквально с годовым промежутком «Про папу» Евгения Никитина (2018) и «Ода радости» Валерии Пустовой (2019) – это уже, что называется, классика жанра.

Оба романа, по признанию их авторов, не писались как романы, а сложились из постов в соцсетях.

…Я даже не задумывалась о том, что пишу какую-то прозу, а просто выкладывала в Facebook то, с чем не могла больше оставаться один на один, –

рассказывает Пустовая («НГ-Еx libris», 19 декабря 2019).

Из сетевых постов выросло и «Про папу» Евгения Никитина. «Эта книга – антироман, – сказано в предисловии. – Она – не результат письма, а процесс». И процесс продолжается: в недавней «Лиterraтуре» (2020, январь, № 151) – новая порция «пропап».

Как известно, в конце девяностых я жил в Дортмунде как еврейский эмигрант, совершенно одинокий и оскотинившийся…

И ведь действительно известно: всем, кто читает Никитина. У него почти всё – про его жизнь в Рышканах, Кишиневе, Дортмунде и Москве. Теперь в Израиле.

Обе книги, однако, именно романы, а не просто циклы очерков. Повествование завязано в романный фокус единством субъективности автора, который одновременно и главный герой, автогерой (термин, когда-то предложенный Натальей Ивановой). Страница за страницей – кадр за кадром – автор снимает себя в разных ракурсах, поворотах, изредка слегка позируя, но обычно – выглядя снятым совершенно неожиданно. И Пустовой, и Никитину удается это очень убедительно.

Как и само селфи, селфи-проза имеет и свои ограничения – в кадр, кроме самого автогероя, может вместиться не слишком многое. Как правило, только самое близкое.

У Пустовой – это мать и новорожденный (и постепенно растущий) сын. У Никитина – отец и два отчима. Появляются, более-менее эпизодично, и другие – тоже, как правило, из семейного, ближнего ряда. Оптика не слишком широкая, зато фиксирующая те биографические и психологические детали, которые бы неизбежно затерялись при более панорамной съемке.

В остальном романы Пустовой и Никитина – конечно, очень разные.

Первый читаешь с улыбкой, второй – с усмешкой.

У Пустовой – эмоционально, но без слезливой сентиментальности; внутренне религиозно – но без сусальности; в двух шагах от мелодрамы, но без совершения этих роковых для серьезной прозы шагов.

У Никитина – отстраненно, но без холодности; иронично – но ирония эта не злая; первым автор посмеивается над самим собой.

Оба автора – ровесники (рождения начала 80-х), и для обоих – это первые и пока единственные прозаические книги. Никитин мигрировал в прозу из поэзии, Пустовая – из критики; девять лет назад она, кстати, опубликовала статью-исследование «о литературе, которая вышла из блогов» («Октябрь». 2011. № 12). Где отметила и ее интерактивность, и родство с фотосъемкой: «Литература, вышедшая из блогов, похожа на антологию мгновенных снимков экрана». Так что «Ода радости» возникла не так уж случайно. Понаблюдав и поизучав, как снимают другие, Пустовая сама стала виртуозно управляться с камерой и селфи-стиком.

Я назвал лишь три случая интересной селфи-прозы, но их больше. Например, вышедшие в «Ридеро» (и потому, увы, проскочившие мимо рецензентов) замечательные «Записи-1» поэта и блогера о. Сергия