Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 61

Обмен малют (съезд неоопричников)

«Жестокость метафизически оправдана… – плещется под белокаменными парусами рокочущее эхо. – Выгрызать и выметать… священная энтропия… высшее эротическое напряжение», – гротескная фигурка: к точеному туловищу приварена лобастая, с менделеевской бородой голова – танцует под низкими сводами. «Параллельная иерархия… грозная реальность… русский вариант шиваизма», – торопясь выплеснуть бесценные знания, она задевает антикварное, инкрустированное слоновой костью кресло, и одинаковые черствые старики на иконах, гобеленах и картинах гневно сдвигают брови. «Сверхжесткая евразийская дисциплина… геополитический жест… нас приговорили, и ответ будет симметричным…» – иногда бородач оказывается перед экраном, на который проецируются кадры из черно-белого кино, и тогда на его сократовском лбу и холеных кистях начинают плясать тени – древние шеи в собольих воротниках и сморщенные рты с чернеными зубами. «Синоним дифференцированной личности Юлиуса Эволы… символ андрогинии воплощен в метле… модернизация без вестернизации…» – преодолевая перепады внутреннего давления, лектор наливается фиолетовым, превращается в баклажан, мгновенно бледнеет, вспыхивает, меркнет, переливается разными цветами, мигает, как милицейский проблесковый маячок. «Сакральные псы Totengeleiter… сумеречные песьеголовцы… Хорасанская Сука… метафизическая собака…»

– Какая еще собака?! – возмущенно шепчет кто-то из зрителей.

Тут же на него рычат двое фактурных бородачей – бульдожьи лбы, выбритые виски, на рукавах серых номенклатурных пиджаков – черные повязки со свастикообразной символикой; штанины костюмных брюк заправлены в солдатские бутсы. «Грозный живет в душе каждого русского человека… Опричнина – наш бесценный метафизический опыт… Война с Ливонией продолжается».

Именно здесь, в этой вот комнате по адресу – Владимирская область, город Александров, Музейный проезд, 20, строение 3, – жил Иоанн Грозный. Теперь вокруг трона тирана бегает автор монографии «Основы геополитики», член экспертной сети «Кремль. ORG» и лидер международного, с филиалами в Сантьяго, Исламабаде и Ханое, «Евразийского движения» Александр Гельевич Дугин. Четыреста сорок лет спустя он объявил Александрову слободу столицей неоопричнины и теперь окунает молодежь в архаику, охмуряет и вербует новых рекрутов, обналичивает бумажные средневековые деньги.

На экране эйзенштейновский Иван Грозный жжет мятежных новгородских олигархов. Бульдоги, подавив первый бунт, принимаются рассматривать диссидента:

– Он мне сразу чего-то не того: внешность какая-то глобалистская.

– Я бы даже сказал – мондиалистская.

Зал состоит не только из бульдогов – есть еще эрдельтерьеры, ризеншнауцеры, питбули, пекинесы; попадаются даже носатые таксы. Они – разношерстные новенькие – участники учредительного съезда молодых евразийцев.

У них был напряженный день. До того как узнать, чем отличается меделянский кобель от хорасанской суки, они спускались в пыточные катакомбы Малюты Скуратова, возносились на колокольни, организованно питались порционным оливье и, соблюдая сверхжесткий евразийский орднунг, аплодировали активистам движения, похожим на медалистов Всемирной выставки собак.

«Битва русских за мировое господство не закончена… Создается отряд евразийских амазонок… Новости с оккупированной оранжевыми территории… Если крадущийся ветер пахнет фосгеном, мы не должны по-детски дышать сквозь шерсть; мы должны надеть противогазы…»

Густопсовая метафорика двадцатилетних евразийцев завораживает; в какой-то момент шерсть вздыбливается и у меня, и я понимаю, что чего-то не хватает.

– Могу я взять нарукавную повязку?

– Можете, – отвечает компетентное лицо, – если собираетесь в дальнейшем присутствовать на мероприятиях.

Определенно: отращу бороду, приторочу к бамперу собачью голову, прогоню метлой по мостовой осколки витрин своего первого «Макдоналдса».

– «Ты рожден править Евразией… Лучше больше бегай по утрам и исполняй задания Союза… Современный мир, откровенно говоря, дрянь…» – сосед водит пальцем по измятому катехизису молодого евразийца.

– Да уж, ницшеанская вещь, – с уважением шепчет его товарищ.

Рассматриваю своих потенциальных коллег. Двадцатилетняя активистка, похожая на Ульяну Громову. Статный азиатский батыр, играющий скулами. Молодой дугинский обер-фюрер, еще один барбудо с толоконным лбом; быть может, на выборах нам предстоит вместе штурмовать пятипроцентный барьер.

Дугин постепенно глохнет, как автомобиль, которому выстрелили в радиатор; но его прана разлита в воздухе, струится по головам, искрит, неоновыми потоками носится по территории монастыря. Выныриваю из царского помещения, окунаюсь в быстро густеющий на евразийском морозе, черный, как машинное масло, воздух. Гудит ветер в проеме колокольни, гуляет зеленоватый лунный луч по кресту. К Тайным палатам на дружескую вечерю маршируют активисты международного «Евразийского движения». Монастырь гудит, словно заново запущенный гигантский двигатель: тяжело проворачиваются асбестовые звонницы, топчутся рафинадные терема, приседают алебастровые палаты. Уже из автобуса, сквозь скулеж, рычание и царапанье соседей, слышу, как оттуда, из самого сердца тьмы, доносится: «Живьем брать демонов!»

Отъезжая, замечаю, что в руках у обер-фюрера – кошелка с британским и американским флагами. Пытаюсь вспомнить слово… Этот, как его: мондиализм.

Тропа электриков

«И тогда, не в силах вынести красоту Гинканку… Кинкаку… Гукику… – с утра пораньше меня стукнуло в онсене, это такие японские бани, током, и поэтому я путаю некоторые экзотические слова, – монах поджег его, и самое знаменитое здание в Японии превратилось в…» Во что оно там превратилось, М. все равно не слышит. Я пересказываю ему финал «Золотого храма» Мисимы и одновременно пытаюсь протолкнуть сына поближе к восстановленной достопримечательности. Кинкакудзи, как, впрочем, и Гинкакудзи, Серебряный павильон, представляет собой рубленую избу размером с дачу на Николиной Горе; мостики, клены и кривые сосны обеспечивают пейзажу ощутимо «японский» характер. Находиться рядом с этими священными для аборигенов строениями днем так же странно, как в чужой спальне ночью. Японцы испытывают коллективные оргазмы при любой возможности – в период Цветения сакуры, в сезон Красных кленов, при виде того, как Золотой храм отражается в пруду, а тень от Серебряного ложится на залитый лунным светом белый песок. Выглядят они (японцы) в этот момент так, будто – как минимум – увидели голую Мэрилин Монро в ванне с мыльной пеной. Большинство из них буквально стонут от восторга (меньшая часть – от того, что их кости не выдержали напор толпы и уже хрустнули). «Смотри, как круто выглядит, да?» М. увлеченно разглядывает петушка на позолоченном коньке и кивает: «Похож на эмблему Тоттэнхэма».

Идея съездить в Японию с ребенком лишь на первый взгляд кажется не менее здравой, чем все остальные: это ведь такая удивительная страна, там есть самурайские замки, деревни ниндзя, роботы и шинкансены. Штука в том, что у нынешних детей нет того пиетета перед Японией, какой испытывали их отцы в восьмидесятые – когда «Легенду о динозавре» считали лучшим фильмом в мире, а большинство «фирм», что рисовали на самопальных «монополиях», были японскими. С чем ассоциируется Япония у детей сейчас? Подозреваю, что с экс-нападающим ЦСКА Кэйсукэ Хонда и наборами лего-ниндзяго.

От Серебряного храма – Гинкакудзи – вдоль аккуратно закатанного в бетон ручья, из которого там и тут живописно торчат ржавые трубы, проложена так называемая Тропа философов: дорожка, где в стародавние времена любил прогуливаться известный философ Нишида Китаро. На вопрос, какие конкретно проблемы обдумывал этот мудрый человек, я ответить затруднился, и М. потерял к философии всякий интерес. Более того, обнаружив, что тропа на самом деле состоит из двух параллельных, устланных бетонными плитами дорожек, он заявил, что пусть по Тропе философов хожу я сам – тогда как он будет путешествовать сепаратно, по «тропе электриков» (над второй тропой была проложена линия электропередач, и ему стало интересно, получится ли в ручье японская баня, если опустить провода в воду). Пейзаж действовал умиротворяюще, но в воздухе пахло скандалом.

Теоретически, ты медленно бродишь по тропе, разглядывая деревья сакуры, прислушиваясь к плеску золотых рыбок в ручье, останавливаясь взглядом на выставленных в открытом доступе традиционных глиняных изваяниях, заходя в дзенские сады из песка и камней в окрестных храмах и святилищах – и размышляя о шибуми, японской эстетике простой, ненавязчивой красоты. Доморощенных нишида китар тут пруд пруди, и ты просто медленно движешься в некой очереди – чувствуя себя как на похоронах Сталина, только без каких-либо перспектив увидеть в конце что-либо столь же значительное; «тропа электриков», тем временем, ноет от скуки так, как будто там пытают на электрическом стуле.