Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 66

То ли тихий ангел пролетел, то фантаст родился… Московские страницы, впрочем, весьма милы. Служебный роман — и отдельно птичий язык, на котором, используя остранение по Шкловскому, переговариваются центральные персонажи, — почти превосходен. Пока его (и тот, и другой), как лягушку дробью в рассказе Марка Твена, не «заряжают» аллюзиями на Маргариту и Лару. И, разумеется, на Мастера и Поэта. Потому что такая лягушка, ясен пень, летать способна только низенько. Тогда как космическая лейка и вовсе не фурычит. Равно как не лезет ни в какие ворота российская глубинка, куда за родной бабушкой, она же В. В. Розанов, на перекладных едет Лара, став при этом свидетельницей небольшого, но симптоматичного Чернобыля и лишь чудом спася дефективного мальчика, местного Левшу и исполненную непоказного гнева чеченскую террористку. Впрочем, в романе постоянно подчёркивается, что ни чеченцы, ни даже ФСБ ничего не взрывают: просто-напросто всё разваливается само. Бытует мнение, будто роман «Эвакуатор» плох прежде всего потому, что вырос из небольшого рассказа. Про нашего мужа, про феноменально дешёвую забегаловку в Свиблово, про журнал «Собеседник», который здесь, естественно, переименован в «Собутыльник». И, понятно, про «сентябрьский синдром»: паническое ожидание взрывов (начиная с социального) в очередной День Москвы… Что ж, это объяснение правдоподобно, но недостаточно. Ведь в случае с «Эвакуатором» мы имеем дело не с творческой неудачей несомненно одарённого и авторитетного автора, а с поразительным по своей беспомощности и безнадёжности художественным провалом. Блеск (пусть и вторичный) всего, что делает в литературе Быков, оборачивается здесь даже не треском, а пшиком. И, априори (в букеровском случае) и апостериори (в ситуации с «НацБестом») подозревая жюри литературных премий в предвзятости, чтобы не сказать в оголтелой ненависти к плодовитому и профессионально успешному автору, более того — искренне симпатизируя Быкову в его циклопических усилиях, далеко не всегда оборачивающихся сизифовым трудом, — рискну однако же заметить: на этот раз дело не в личной или клановой неприязни. Всё куда запущеннее. Похоже, это понимает и сам Быков. Иначе с чего бы публиковать ему восторженную статью о братьях Стругацких и — отдельно и особенно — о творчестве С. Витицкого? Раздающего, если кто забыл, пусть и сугубо локального значения премиальные погремушки. Но нет, высказав подобное предположение, я, скорее всего, возвёл на нашего новопрорезавшегося фантаста напраслину. Потому что человек он искренний. И восторженный. И, случается, искренне восторгающийся — и как раз статьи о том, чем он искренне восторгается, получаются у него ярче всего. И статья о Стругацких наверняка из этого ряда, а вовсе не из желания лизнуть по самые гланды ситуативно полезного человечка. Это не более чем совпадение. Правда, не любят Быкова в том числе (наряду со многим прочим) и за повышенную частотность таких совпадений. Я же, не разделяя всеобщей нелюбви, желаю Быкову поскорее проститься с дурными образчиками хорошей прозы и хорошими образцами дурной фантастики — и слово в слово переписать в следующий раз не «Ночной дозор», а «Войну и миру», сконтаминировав её с «Братьями Карамазовыми» и с «Обрывом», — и тогда всё, кроме премии, непременно срастётся.

2006

Эзопов язык с зелёным горошком

На вопрос о катастрофически упавшем качестве художественного перевода (и редактуры переводимых произведений) и его причинах, наряду со множеством частных, есть и философский, можно даже сказать, глобальный ответ: дело в том, что жизнь за последние пятнадцать лет невероятно усложнилась (диверсифицировалась), тогда как структура жизни, напротив, поразительно упростилась. Когда в городе насчитывается всего десять ресторанов, в них не попасть, но зато можно предположить, что как минимум в пяти из них замечательные шеф-повара. Когда ресторанов становится десять тысяч, заходи куда хочешь (были бы деньги), но пяти тысяч замечательных поваров там не сыщешь. Не сыщешь, не исключено, и просто пяти — двое ушли на пенсию, у третьего трясутся руки, а четвёртый и пятый подыскали себе занятие поинтереснее, поприбыльнее или полегче. Смена? Да, конечно, смена: кто-то закончил курсы, кто-то попрактиковался за рубежом, кто-то из поварят подсмотрел у старших или допёр до всего сам. Но ни пяти тысячам, ни просто пяти настоящим мастерам взяться просто неоткуда — а ресторанов уже десять тысяч, и каждый день открывают новые. И в каждом славят своего шефа (а что им ещё остаётся) и втихаря переманивают чужого, а он — такой же. Не хочешь — не ешь, и посетители едят, что дают. Если вы думаете, что в переводе дело обстоит по-другому, то вы ошибаетесь. Года три назад я участвовал в дискуссии о проблемах художественного перевода, проведённой в рамках Московской книжной ярмарки журналом «Иностранная литература» с участием Министерства культуры. О художественных проблемах рассуждали издатели и чиновники. По мнению переводчиков, все профессиональные проблемы сводились к одной-единственной: мало платят! Платят действительно мало, но это смотря с чем сравнивать. Борис Пастернак, переводя Шекспира, «намолачивал» («молотить» — это был любимый переводческий глагол) до трёх месячных маршальских жалований в сутки! Три женщины, (безграмотно) переведшие «Трёх мушкетёров», припеваючи жили с переизданий до глубокой старости. Старый питерский мафиози, «откатывая» московским редакторам и нанимая в родном городе «негров» и «негритянок», возглавлял партком и был подпольным миллионером. Средний переводчик зарабатывал как доктор наук (тоже, понятно, средний). Он и сегодня зарабатывает как доктор наук — вот только выходит это раз в семь меньше, чем раньше. Жить на такие деньги трудно.

Так ведь и писать трудно, говорили когда-то «серапионы». А переводить — что, легко? Зато сегодня неслыханно легко получить заказную переводческую работу. И получить за перевод романа столько же, сколько платят неименитому прозаику за принятый к печати роман. Но роман пишешь год, а переводишь два месяца. Вот и считайте. Прозаику платят его копейки, исходя из того, что роман разойдётся тремя-пятью тысячами экземпляров. Так оно и произойдёт (в лучшем случае), если это не бульварное чтиво и не бестселлер. Но и тиражи переводной литературы — кроме бестселлеров — точно такие же. Правда, писатель может уповать на грядущую славу, тогда как переводчику и уповать не на что — ремесло его нынче (в отличие от советских времён) не престижно. Кто в подобных условиях пойдёт в перевод? Кто-то пойдёт, но это будут либо люди, влюблённые в само занятие, либо заведомо третий сорт. Но ведь и люди, влюблённые в перевод, чаще всего оказываются переводчиками третьего сорта. Остро стоит и другой вопрос: кто в подобных условиях в переводе останется? Только тот, кому некуда деваться, тот, кто больше ничего не умеет (хотя переводит-то как раз хорошо): Анатолий Гелескул, Виктор Голышев… Едва началась перестройка, из перевода ушла целая плеяда блестящих мастеров: Евгений Витковский стал издателем (а затем — прозаиком), Владимир Микушевич — поэтом и философом, Асар Эппель, Марк Харитонов (который, правда, на поприще перевода не блистал) и покойный Андрей Сергеев опубликовали увенчанную премиями прозу, Алексей Парин раскрылся как музыкальный деятель, Григорий Чхартишвили — как Борис Акунин, и так далее. В переводческом пантеоне появилось множество свободных ниш — и их заполнили постаревшие подмастерья, которые теперь принялись выдавать себя за мастеров. Но они не мастера — они в лучшем случае заматеревшие подмастерья! В неразберихе начала девяностых заматеревшие подмастерья «освоили» зарубежные посольства, консульства и просветительские учреждения, обросли международными премиями и грантами, принялись учить молодёжь: второсортные учителя — третьесортную молодёжь; заморочили голову «новым издателям» из «комсомольского призыва» — а традиционные издательства с высокопрофессиональной редактурой рухнули все и сразу; вчерашние (а по способностям — и пожизненные) посудомойки и подносчики стали шеф-поварами и варганят теперь всеми четырьмя конечностями, что закажут, — и торт «Наполеон», и сашими, и фуа гра. И понятно, какое у них получается фуа гра… Но опять-таки: не хочешь — не ешь… И, как водилось в старину, ждут, что клиент пришлёт шеф-повару в знак уважения бутылку шампанского, потому что им, на кухне, мало платят… Самое забавное в том, что порой даже присылают. Впрочем, искусство перевода (поэтического прежде всего, но не только) было в советское семидесятилетие разновидностью эзопова языка — и далеко не худшей его разновидностью. Перевод не надо было отдавать в цензуру!!! Правда, роль цензора играл дорожащий своим местом редактор (и начальник редактора), но тем не менее. А сейчас эзопов язык не то чтобы входит в моду, но (скажем так) возможность возвращения к нему обдумывается. «Жалобу турка» («Люблю отчизну я, но странною любовью»), в конце концов, всегда можно выдать за перевод с турецкого. Или перевести с греческого роман о крушении режима «чёрных полковников». Не говоря уж о Марциале и Петронии — вот кого, пусть и переведённых, ещё переводить и переводить! Ведь, согласно известному положению, каждое поколение имеет право перевести любой шедевр заново.