Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #10 Страница 66

Разве Коняев не знает, что имел в виду Пушкин под “величественной драмой, начавшейся в Угличе и закончившейся в Ипатьевском монастыре”? Да это и есть приход к власти “проклятой” династии Романовых! А высказывание Пушкина о Петре, который, по мнению Коняева, был средоточием романовских пороков? Если же Коняев считает, что определение “один есть целая всемирная история” недостаточно положительно характеризует Петра, то, может быть, ему следовало перечитать известные строки из пушкинской “Полтавы”? -

…Выходит Петр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен.

Он весь, как Божия гроза…

…И се — равнину оглашая,

Далече грянуло ура:

Полки увидели Петра.

И он промчался пред полками,

Могущ и радостен, как бой…

Или Коняеву кажется, что эти прекрасные строки — неискренни? Хорошо, возьмём тогда стихи из “Медного всадника”, самого критичного по отношению к Петру произведения Пушкина:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Здесь, в принципе, кое-что можно использовать в качестве пресловутых “антиромановских вешек”: “ужасность” Петра (правда, в “Полтаве” это же “ужасен” рифмуется с “прекрасен”), “узду железную”, которой он поднял Россию на дыбы… Покойный профессор М. П. Еремин из Литературного института так и делал. Дескать, этот пушкинский образ показывает, что Пётр обрёк Россию на падение в бездну, в Гегелеву “дурную бесконечность” прогресса. Но судить о глубине образа всё-таки следует сообразно с его изобразительной стороной. Незачем ставить коня на дыбы, если хочешь вместе с ним прыгнуть в пропасть. Его в этом случае пришпоривают. Петр из “Медного всадника” спасает Россию, “уздой железной” останавливая её падение в бездну. А уж строки: “Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?” — прямо, на мой взгляд, перекликаются со словами из письма Пушкина к Чаадаеву: “…разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?”

Я далёк от того, чтобы принимать здесь чью-либо точку зрения — Пушкина, Еремина или Коняева, хотя, конечно, имею на этот счёт своё мнение. Я просто констатирую, что Коняев взял у Пушкина только то, что ему было выгодно. В крайнем случае, можно и так (по принципу “если очень хочется”), но тогда не следовало называть свою концепцию “Завещанием Пушкина”, ограничившись чем-то вроде: “а вот и Пушкин говорил…”. Потому что Пушкин смотрел на историю дома Романовых куда глубже и объективней Коняева.

Кто-то написал о хороших карточных игроках, что они отнюдь не всегда шулера, но если уж передернули удачно один раз, то потом им уже трудно обходиться без этого. Так и Коняев: обозначил в предисловии концепцию, да ещё с некорректной ссылкой на Пушкина, и ему по ходу повествования всё труднее и труднее быть объективным. Нет, он, слава Богу, в отношении исторических фактов таких передержек не допускает, как по отношению к Пушкину. Более того: многое в его видении Смутного времени следует признать справедливым. Да, “дворянская историография”, включая и великого Карамзина, напустила изрядного туману вокруг действий основателя династии Романовых, митрополита Филарета, служившего и Лжедмитрию I, и Лжедмитрию II (который и произвёл его в патриархи) и ездившего приглашать на царство королевича Владислава; не заостряла вопрос об амнистии царём Михаилом Фёдоровичем Семибоярщины и “тушинских перелётов”, которые впустили поляков в Кремль и потом вместе с ними замучили до смерти мужественного патриота патриарха Гермогена. Я уже не говорю о том, что “романовские историки” крайне неопределённо писали, а где же были инокиня Марфа (Романова) и сын Михаил до того, как бежать им в Кострому, в Ипатьевский монастырь? А ведь были они в Кремле, вместе с поляками и Семибоярщиной, и поляки, капитулируя, первыми выпустили из крепости бояр-коллаборационистов и Романовых: чтобы, наверное, посмотреть, растерзают ли их освободители Москвы? В дореволюционных исторических трудах писалось, что инокиня Марфа и её сын “бежали” из Москвы, но не говорилось — от кого, а ведь бежали-то они от повстанцев Минина и Пожарского, боясь, что те сменят милость на гнев!

Коняев совершенно правомерно ревизует утвердившееся в истории несправедливое отношение к царю Василию Шуйскому как к человеку хитрому, слабому и лживому. Как всякий царедворец, Шуйский, действительно, не всегда при Годунове говорил правду, но он мужественно повёл себя с Лжедмитрием I, не убоялся угрозы смерти, возглавил восстание против Самозванца, за что, конечно, и был избран царём, а не в результате каких-то интриг. Он честно, по мере сил, боролся со Смутой и поляками, имел и успехи, но был предан и умер в плену. Поляки ввезли царя Василия в Варшаву с ликованием, — едва ли бы они так радовались, если бы считали его всего лишь хитрым, слабым и лживым. Невольно приходит в голову мысль, что на Шуйского “дворянские историографы” “переписали” грехи… первых Романовых. Как говорится, с больной головы на здоровую.

И уж точно не в бровь, а в глаз попал Коняев, когда написал о неблагодарном отношении Романовых и их окружения к спасителям России Минину и Пожарскому. Даже памятник им поставили лишь спустя два века, когда и роды-то великих героев заглохли. Некогда, на заре человеческой истории, да и позднее, вождями, князьями и царями выбирались люди, имевшие наибольшие заслуги перед своими народами, поэтому нет ничего странного или дилетантского в вопросе Коняева: “Почему в 1613 году избрали на царство Михаила Фёдоровича Романова, а — к примеру! — не Дмитрия Пожарского?” (с. 87). Этот вопрос, я полагаю, одновременно содержит ответ о причинах забвения Минина и Пожарского и их потомков… И этот вопрос должен стать главным, если вдруг зайдёт речь о восстановлении в России монархии. Ни о каком династическом наследовании (особенно о “Кирилловичах”) и речи быть не может! Только о выдающихся, заслуживших моральный авторитет современниках, при условии всенародных выборов. Книга Коняева важна уже тем, что подспудно содержит эту мысль.

Но вот кончилось Смутное время. Коняеву надо продолжать свою “подлинную историю”, что он и делает, но теперь выходит как-то скучновато… Исходя из идеи Коняева, патриарх Филарет и его сын царь Михаил, получив власть, должны были продать Россию распивочно и на вынос и сделаться в ней гауляйтерами. Однако они не только не продали, но старались отнять у поляков захваченное, а на востоке расширили территорию России на 4 267 200 квадратных километров (восемь современных Франций!). За 32 года, что правил первый царь из династии Романовых, православная Россия сумела оправиться от потрясения, грозившего ей полным уничтожением, и зажить нормальной жизнью. Именно на эту пору приходятся первые просьбы других народов о принятии их в состав России. Но ни слова обо всём этом в главе “Отец и сын” мы не прочтём. Начинаешь понимать, что концепция Коняева слишком проста для такой сложной истории, как российская, концы с концами не сходятся… Да, на трон взошли не сильнейшие и достойнейшие, а хитрейшие и изворотливые. Не Соколы, а Ужи, по терминологии М. Горького. Но не предатели — независимо от того, чем они занимались во время Смуты и до неё. Не предатели.

А рассказ об эпохе царя Алексея Михайловича неслучайно начинается с глав “Русская дорога” и “Урядник сокольничьего пути” — о величественном движении России к Тихому океану, о воссоединении с Восточной Украиной и Восточной Белоруссией, освобождении Смоленска… Только не царь Алексей Михайлович, а первопроходцы Сибири Ермак, Бабинов, Хабаров, Дежнев, Алексеев, Анкундинов, Челюскин, братья Лаптевы, запорожский гетман Богдан Хмельницкий, посол в Украине Василий Бутурлин — главные герои этих глав. И повествование начато как-то издалека — со времён Иоанна Грозного… Как писатель я хорошо понимаю, почему. Деяние упомянутых людей не очень-то укладывается в коняевскую концепцию, что на троне оказалась династия, которую волновали только собственные интересы, но не интересы русского народа и даже не интересы государства. Поэтому пущено в ход нечто вроде известного либерального утверждения: “Войну выиграл не Сталин, а народ”. Русский народ двигался к Тихому океану, освобождал украинцев и белорусов, отбирал у поляков Смоленск. А царь — надувал щеки, делал отмашки, давал “ЦУ”… На самом деле, народ шёл, потому что знал, что за спиной у него — Россия, возглавляемая сильным царём или вождём. Но Романовы у Коняева — для этой роли не подходят.

Далее переходит Коняев к “Петру-антихристу”, но о нём мы уже говорили. Да и не стоит тасовать весь его “скорбный” список Романовых. Ясно уже, что Коняев смотрит на политику и историю как литератор, то есть представляет её в виде явления публичного и логически объяснимого, потому что и литература есть дело открытое и публичное (во всяком случае, в России). Для Коняева прямой Николай I с его “Православием, Самодержавием, Народностью” предпочтительней двуличного, вечно лавирующего, косвенно виновного в гибели своего отца Александра I. Но Александр “привёл нас в Париж”, как написал Пушкин в письме Чаадаеву. (Или он же, в стихах: “Он взял Париж, он основал Лицей”.) Никогда до революции Россия не поднималась до такого могущества в Европе, как при “властителе слабом и лукавом” Александре I. Именно тогда была присоединена к империи Финляндия, о чём мечтал Пётр I. А при несгибаемом и сильном Николае мы потерпели такое тяжёлое поражение в Крымской войне, каких не знали со времён Смуты. Кстати, именно при Николае, а не при Александре погибли лучшие русские писатели Пушкин и Лермонтов, причем при весьма подозрительных, смахивающих одно на другое обстоятельствах. Я бы ещё поверил (правда, с трудом) в случайность этих совпадений, если бы Николай Павлович в “воспитательных целях” не поставил к стенке Достоевского. А ведь впечатлительный писатель мог сойти с ума под дулами ружей…